Инсургент

Ноги мои дрожат. Я белее фартука служанки, который, впрочем... не отличается особенной белизной.

— Как прикажете доложить?

Мы переглядываемся. Ни один из нас не пришел лично от себя; но, с другой стороны, мы не выступаем как представители какого-нибудь признанного комитета или определенного республиканского общества.

— Скажите, что пришли люди из шестого[86] и желают что-то сообщить.

— Из шестого? У нас нет шестого этажа!

Объясняемся... не без труда. Девушка чего-то боится.

— Плевать я хочу! Мы пришли и не уйдем! — заявляет Тренке и прислоняется к стене, как часовой.

Появляется буржуа в коротеньком пиджаке с вытянутой физиономией.

— Что вам угодно, господа?.. — произносит он, обращая на нас свой мрачный, — и какой еще мрачный! — взгляд.

Голос его слегка дрожит, также и руки.

Короткое молчание.

Надо начинать!

— Вам, конечно, известно, милостивый государь, письмо господина де Кератри, где он предлагает всем депутатам в ответ на декрет об отсрочке открытия Палаты[87] явиться к Бурбонскому дворцу в день и час, когда согласно закону должна была открыться сессия. Народное собрание постановило потребовать от представителей Парижа, чтобы они категорически высказались по этому поводу, и поручило нам добиться их присутствия на заседании, где народ выразит свою волю... Вы придете?

Руки его продолжают дрожать; такой широкоплечий и как будто решительный с виду, он, по-видимому, в замешательстве.

— Я не отказываюсь. Но я должен посоветоваться со своими коллегами. Я поступлю так, как они.

— Мы передадим ваши слова кому следует, — провозгласил я тоном сентябриста[88].

Мы поклонились и вышли.

Теперь на площадь Мадлен.

— Можно видеть господина Жюля Симона?

— Войдите, господа.

Вот он, знаменитый чердак.

Многого о нем не скажешь. Это, конечно, не крысиная нора, но далеко и не дворец, запрятанный под крышу.

У Симона вкрадчивые, кошачьи движения, жесты священника, он закатывает глаза, как святая Тереза в истерическом припадке, на языке у него елей, кожа лоснится, губы сморщены, как гузка рождественского гуся. Он узнает меня и идет навстречу, протягивая пухлые потные пальцы.

— Мой бывший и уважаемый соперник...

Я заложил руки за спину и отошел в сторону, предоставив другим опросить этого субъекта.

Как и Ферри, он отвечает что-то неопределенное — он, мол, тоже явится, если так решит его группа.

На лестнице обсуждается мой отказ от рукопожатия.

Мильер возмущается. В качестве старшего он обвиняет меня в том, что я наношу оскорбления из личного самолюбия, и заявляет, что не потерпит, чтобы следующие посещения нарушались подобными выходками.

Он пойдет теперь к г-ну Тьеру[89], но будет «вежливым», — прибавляет он, глядя на меня.

— Будьте, чем вам угодно! Что до меня, так я оставляю за собой свободу не прикасаться к руке врага.

— Вы прекрасно поступили! — одобряет меня молодежь.

Я поступил так, как мне нравилось. Я не признаю ни за кем, даже за старшим, права распоряжаться моими рукопожатиями.

Но как не пожать лапу этому благодушному толстяку с рыжими бакенбардами, с огромным животом и раскатистым смехом, который, прежде чем я еще успел выставить клыки, жужжит мне прямо в ухо:

— А, ругатель, как поживаете? Вы можете быть довольны, что так здорово разделали нас в вашей «Улице»! Да, нечего сказать!

И, похлопывая меня по тому месту, где полагается быть брюшку, он спрашивает, что привело нас к нему.

— Итак, господа, чего же наконец хочет народ? Может быть, он прислал вас за моей головой? Так, видите ли, у меня есть одна маленькая слабость: я дорожу ею. Знаете... старая привычка...

Его слова и вся его фигура дышат добродушием[90].

У этого пальцы не дрожат, они выбивают на столе мотив песенки «Мамаша Годишон», а голова его вертится на туловище пингвина с легкостью и подвижностью колибри.

— Так вам надо знать, пойду ли я на демонстрацию двадцать шестого?..

— Двое из ваших коллег уже дали свое согласие.

— На это мне, положим, наплевать!..

— Значит, вы не придете?

— Ни в коем случае! Подставлять свою голову, не зная, как повернется дело?.. Да вы с ума сошли, мой милый!

Он смеется, и вы невольно смеетесь вместе с ним, потому что этот по крайней мере хоть не виляет.

— Если Бельвилль[91] победит, — я буду тут как тут. Но втягивать его в это дело насильно, разыгрывать Брута... нет, дети мои, это не для меня! Я ни во что не впутываюсь, не даю никаких обещаний. Нет, нет!

И он щелкает ногтем по зубам.

— Все вы кажетесь мне добрыми малыми и достаточно убежденными для того, чтобы дать разбить себе башку. Я, конечно, преклоняюсь перед такими головушками, но свою прячу подальше... Да! кстати, ругатель, вы мне приписали фразу: «Манюэль[92] был героем, но он не был переизбран». Я этого не говорил, но действительно так думаю... Ну, до свидания! Честное слово, можно подумать, что вы все только и мечтаете о том, как бы поскорее отправиться на тот свет. А я вот цепляюсь за жизнь, — таков уж мой вкус! Да оно и понятно, черт возьми: вы — тощие, я — тучный... Осторожно, там ступеньки! Да, послушайте: если вас упрячут в тюрьму, я принесу вам сигар и бургонского. И какого еще!