Инсургент

— Вы говорите, что секции хотят выступить?.. Так вот, не рассказывайте мне об этом, сохраните вашу тайну. Я не хочу, чтобы на меня легла какая-то доля ответственности за попытку, заранее обреченную на неудачу; единственным результатом ее будет то, что многих славных ребят засадят в Мазас и в Центральную тюрьму.

— Я выполняю возложенное на меня поручение. Вчера у нас зашел разговор о людях, которые не останутся равнодушными, если в каком-нибудь углу раздастся пистолетный выстрел. Ваше имя Бланки назвал первым; он знает вас по рассказам товарищей и решил, что вас нужно предупредить... Теперь вы можете поступать, как вам будет угодно. Я знаю, что вас не затащишь туда, куда вы сами не хотите идти, но все-таки будьте сегодня в два часа пополудни у казармы Виллетт — и вы увидите начало восстания.

Половина второго

Я пришел.

Они тоже пришли, черт возьми! Всего несколько человек: Бридо, Эд[130], — он делает мне знак головой, на что я отвечаю подмигиваньем, — смуглый субъект в фуражке, с пенсне на носу, сгорбленный старик с длинным кротким лицом, да плюс еще какой-то тип.

Бланки стоит немного поодаль, возле бродячего фокусника.

Тра-та-та!

— Милостивые государыни и милостивые государи, покупайте мой порошок для чистки!.. Представьте себе, что вы в гостях у жены министра и снимаете нагар со свечи... Тогда вы сыплете немного моего порошка... И скоморох, не переставая расхваливать свой товар, подходит время от времени к красно-бурому барабану, чтобы выбить на нем дробь своей магической палочкой.

Уж не на этом ли ярмарочном барабане будут бить призыв к атаке, любезный Бридо?

— А, гражданин Вентра! Давно уж нам нужно свести с вами счеты. Наконец-то вы мне попались... теперь уж я вас не выпущу.

Я случайно столкнулся нос к носу с одним механиком из этого квартала; у нас с ним не раз бывали стычки. Он — коммунист, я — нет.

Он и в самом деле не выпускает меня и заставляет проводить его немного.

Он пристает ко мне с вопросами, я отвечаю. Но мысли мои далеко. Я невольно прислушиваюсь, не донесет ли теплый ветерок, овевающий наши головы, эхо перестрелки; и в ту минуту, когда мой собеседник спрашивает в упор, какие у меня имеются возражения против коллективной собственности, — я думаю о Бридо, об Эде и о Бланки.

Почему вдруг умолк барабан шута?

— Признайтесь, что вы разбиты! — говорит механик, весело чокаясь со мной. — Если б только нам удалось захватить власть!

Власть? Вон там, около фигляра, их шестеро, готовых уже овладеть ею.

Но я не говорю об этом товарищу, — не считаю себя вправе.

Довольствуюсь тем, что спрашиваю, может ли, по его мнению, движение, руководимое воинственно настроенными людьми, увлечь народ против империи.

Он берет спичку и медленно проводит ею о штаны.

— Смотрите, достаточно будет сделать вот так, и все вспыхнет. Только вот так!

— Вы уверены, дружище?

А между тем, если б что-нибудь произошло, мы знали бы это здесь... Но пока ничего!

Очевидно, в тот момент, когда фокусник жонглировал своими шариками, их схватили в толпе, да так, что они даже и ахнуть не успели, и теперь шпики вылавливают подозрительных.

4 часа

Ни шума, ни волнения!

Рабочие, вырядившись в новые пиджаки, прогуливаются со своими расфранченными женами. Старшие сестры тащат за руки маленьких братишек, останавливаясь перед выставленными на витринах картинками и сластями. В мозолистых руках виднеются цветы, и на лицах всех этих тружеников написано желание отдыха и покоя.

Воскресенье — неудачный день для восстаний.

Никому не хочется портить свое лучшее платье, лишать себя угощения в кафе, на которое давно уже отложено несколько су; к тому же это единственный день в неделю, когда можно побыть в кругу своей семьи, навестить старика отца, повидать друзей.

Не следует призывать к оружию в дни, когда бедняки принаряжаются, когда они, промечтав об этом целую неделю в своих мрачных жилищах, устраивают пирушку в веселом, увитом зеленью ресторанчике.

Поэт Гюстав Матьё[131] и волосатый Реньяр, поймав меня за столиком в ресторане Дюваля, где я только что уселся, сообщают мне, что человек тридцать осадили казарму[132] пожарников в квартале Ла-Вилетт и открыли огонь по полицейским.

И, по-видимому, уложили одного или двух.

— Преступники! — говорит Матьё.

— Идиоты! — кричит Реньяр, которому, как бланкисту, самому полагалось бы там быть.

Идиоты! Преступники!.. — эти честные, смелые люди...

Необходимо в ближайший день обсудить все это.

Эд и Бридо арестованы по собственной неосторожности.

Военный суд выносит смертный приговор.

Как их спасти?

Быть может, на общественное мнение воздействует письмо какой-нибудь популярной, знаменитой личности?

И мы ищем, кто бы мог составить и подписать это письмо величайшей важности.

Трудное дело.

Осужденные заявили, что они отвергнут всякое ходатайство о помиловании, возбужденное перед империей; да и мы сами не хотели бы, во имя их, допустить какую-нибудь слабость, — даже ради их спасения.

Люди убеждений — ужасный народ.