Инсургент

— А знаешь, Вентра, это, конечно, большое несчастье для нашего приятеля, но зато как хорошо это, черт возьми, для социальной революции.

Будет хорошо. Почин действительно сделал один из наших — Виктор Нуар.

— По-видимому, негодяй всадил ему пулю в грудь, но говорят, что он еще жив.

— Жив?.. Кто идет со мной?

— Куда?

— К Бонапарту!.. В Отейль, в Пасси, я и сам не знаю... словом, туда, куда сегодня утром отправился Нуар... Абенек, дайте нам сто франков.

— Нужны не только деньги, но и оружие! — кричат Эмбер и Марото.

Абенек, секретарь редакции, не особенно одобряет нас.

— Нате, вот пятьдесят франков. Возьмите извозчика, поезжайте туда скорее... Но зачем оружие? Достаточно одной жертвы. Вы можете все погубить, осложнить положение... Оставьте убийство на ответственности убийцы!

— Не оставить ли ему и убитого?

— Кто едет в Отейль, занимайте места!

Мы богаты: пятьдесят серебряных кругляков да десять свинцовых.

Извозчичья карета едва плетется. Спускается вечер... на набережной свежеет.

— Где вы велели остановиться? — спрашивает извозчик. Он забыл уже, куда его нанимали, и с беспокойством всматривается в печальную даль.

Мы назвали ему какой-то выдуманный адрес, указывающий только нужное направление.

— Вам скажут, когда выедете за заставу.

Приехали.

Никаких следов разыгравшейся здесь драмы. Мы опрашиваем одного за другим редких прохожих. Они ничего не знают...

— Где дом принца Пьера?

— Здесь!.. Нет!.. Дальше!..

Наконец замечаем красный фонарь: полицейский участок.

Нечего долго раздумывать, войдем!

— Милостивый государь, мы — сотрудники «Марсельезы». Говорят, что Виктор Нуар...

— Ранен... Да, сударь.

— Опасно ранен?

Он безнадежно разводит руками и исчезает.

Нуар перенесен к своему брату на тихую, мирную улицу в Нейи. Несколько деревьев простирают свои черные обнаженные ветви над новыми домами, от которых веет спокойствием и пахнет известью.

Переулок Массена; это здесь.

К нам выходит старший брат. Наши взгляды спрашивают, его молчание служит нам ответом.

Не говоря ни слова, он вводит нас в окутанную сумерками комнату, где находится покойник.

Он лежит, вытянувшись на нераскрытой постели, его лицо чуть ли не улыбается. Точно большой спящий ребенок. Руки еще в лайковых перчатках, что делает его похожим также и на шафера, прилегшего отдохнуть, пока свадебные гости веселятся в саду.

На нем кашемировые панталоны, купленные в «Белль-жардиньере» для торжественных случаев, — он любил пощеголять; манишка сорочки облегает без единой морщинки его широкую грудь, но в одном месте на ней виднеется синее пятно. Это пятно оставила пуля, проникая в сердце.

— Скажите, агония была страшная?

— Нет, но нужно устроить страшные похороны.

С наших пересохших от волнения губ срываются торопливые, пылкие слова.

— А что, если мы возьмем его с собой?.. Будет, как в феврале...[108] Посадим его на телегу, как тех, расстрелянных на бульваре Капуцинов, и будем ездить по улицам, призывая к оружию...

— Вот это так!

Наши голоса сдавлены рыданием, но тон решителен.

— Захочет ли извозчик везти покойника?

— Он ни о чем не догадается. Мы натянем на него пальто, вынесем его, как больного; спустившись с лестницы, надвинем ему пониже шляпу и внесем в экипаж...

Даже Луи не колеблется и отдает в наше распоряжение своего младшего брата.

Но вдруг нас охватывает страх.

— Не можем же мы вчетвером поднять народ!

И на горе революции мы оказались слишком скромными, — а может быть, просто трусами!

Мы выпустили козырь из рук, не рискнули на эту кровавую ставку.

Мы отправились обратно в город

Смеркалось... И когда мы высунулись из дверцы кареты, чтобы взглянуть еще раз на дом, где лежал наш друг, нам показалось, что он сидит, облокотившись на окно, и смотрит на нас широко раскрытыми глазами.

Это брат его подставлял вечернему ветру свой влажный лоб и покрасневшие веки.

Нам сдавило горло. Они были похожи друг на друга как две капли крови.

В редакции «Марсельезы»

Париж уже знает о преступлении.

Сотрудники безотлучно дежурят в редакции, куда со всех сторон стекаются республиканцы.

Приходит Фонвьель в продырявленном пальто, — пуля пробила ему новую петлицу. Он рассказывает, что видел, как был вытащен из кармана пистолет и наведен на Нуара, как попала в него пуля и он побежал, смертельно раненный, судорожно сжимая руками шляпу.

— А вы? — спрашивают нас.

Мы рассказываем о нашей поездке, о возникшей у нас идее.

— Но где бы вы его положили?

— Здесь!.. — В предместье!.. — У Рошфора! Его жилище неприкосновенно.

Это положение страстно защищается.

— Как депутат он имеет право прогнать ударом шпаги или выстрелом из ружья всякого, кто осмелится перешагнуть его порог. И кто знает? Улица Прованс не так уж далеко от Тюильри!..

А я, я хотел бы даже, чтобы Виктор Нуар лежал сегодня ночью на нашем рабочем столе, как на плитах морга, и чтобы любимцы народа, — будь они в сюртуке или рабочей блузе, — стояли в карауле возле убитого.

— Но для этого надо, чтобы он был здесь.

— Так едем за ним!

Но произнесены уже роковые для революции слова: «Слишком поздно».

За тем домом, конечно, следят, он окружен теперь.