Инсургент

Если завтра некоторые из этих папенькиных сынков будут убиты или сосланы, — это бросит семена восстания на буржуазную почву.

Я делаюсь полноправным членом отряда, расположившегося вокруг Пантеона. Мало хорошего говорят здесь о Коммуне.

— Если б она была более энергична!

— И если б вы, Вентра, не усыпляли народ вашей умеренной газетой, — горячится один лейтенант, чуть не хватая меня за горло.

В этом отряде не любят «меньшинства».

Выстрел!

— Черт подери, придется класть заплату на пальто! Еще немного пониже, — пришлось бы зашивать и кожу.

Разрядился чей-то пистолет... нечаянно.

Мы помирились.

Злоба затихает перед лицом приближающегося врага.

Он уже на Монпарнасском вокзале.

Нападет ли он на наш квартал?

— А что, если мы нападем на него первые?

Эта мысль была высказана вечером, на совещании командиров, одним из прежних товарищей, тоже литератором, но не признающим классической стратегии и баррикадных боев.

— Двинемся вперед и выбьем их!

— Это безумие! — возражают единодушно бывшие солдаты.

Да. Но, во всяком случае, безумие смелых, оно может привести в замешательство противника и едва ли будет опаснее пассивного сопротивления.

Но мы с товарищем остаемся одни с нашим безумным проектом и клянемся идти бок о бок до конца, чего бы это ни стоило.

— Обещайте прикончить меня, если я буду тяжело ранен.

— Согласен, но с условием, что вы окажете мне ту же услугу, если почин сделаю я.

— Идет!

Я чертовски боюсь физических страданий и из чувства малодушия предпочту смерть, хотя, конечно, не особенно весело умереть где-нибудь под забором от руки своего товарища.

— А по-вашему, приятнее быть проколотым штыком?

— Проколотым!..

— Дорогой мой, эта солдатня, если б она могла, искромсала бы нас на куски уже тогда, когда мы проповедовали войну до победного конца. На этот раз они острием своих сабель выколют нам глаза: ведь это из-за нас их вытащили из родных деревень.

Ко мне подходит один из бойцов.

— Гражданин, не хотите ли взглянуть, как выглядит труп предателя?

— Кого-нибудь казнили?

— Да, булочника, он сначала отрицал, а потом сознался во всем.

Федерат заметил, как я побледнел.

— Вы, может быть, стояли бы за его оправдание! Неужели вы не понимаете, черт возьми, что, разбивая голову одному иуде, спасаешь жизнь тысяче своих? Меня приводит в ужас вид крови, а между тем мои руки залиты ею: он уцепился за меня, когда я приканчивал его. Но ведь если никто не будет убивать шпионов, что же тогда?

В спор вмешивается еще один.

— Не в этом дело! Вы хотите сохранить чистенькими ваши ручки на случай суда или для потомства. Это нам, народу, рабочим, достается всегда черная работа... чтобы нас же потом оплевывали. Не так ли?

Этот разъяренный человек сказал правду.

Да, мы хотим войти незапятнанными в историю, хотим, чтобы наше имя не было связано с кровавым удобрением боен.

Признайся в этом, Вентра. И не очень-то гордись бледностью, покрывшей твое лицо перед трупом расстрелянного булочника!

Вторник, 5 часов утра

Сражение началось со стороны Пантеона.

Какое печальное зрелище являет собой под лучами восходящего солнца вереница носилок, залитых пурпуром человеческой крови! Это несут на перевязочные пункты раненых с улицы Вавен и бульвара Араго.

Я провел эту ночь, так же как и предыдущую, в одном из закоулков мэрии, по соседству с мертвецом.

Булочник лежит там, за досками, и окровавленные клочья соломы, служащей ему подстилкой, добрались по сточной канавке до самых моих ног.

На рассвете меня разбудили, и я отправился к баррикадам.

Но по дороге меня останавливали командиры и капитаны, хватали за руки, за полы, требуя припасов, хлеба, совета... и даже речей.

Некоторые угрожали:

— И после этого Коммуна смеет еще поднимать голос!

Я окончательно теряюсь. И никого подле меня, кто надоумил бы, поддержал, разделил со мной это бремя. Из членов Коммуны, избранных нашим кварталом, я видел пока только Режера, — но его со всех сторон осаждали, и к тому же он был слишком поглощен делами муниципалитета, — да Журда, который показался всего лишь на минутку, так как у него тоже немало ответственных дел.

В его ведении находятся последние экю, чтобы питать восстание и расплачиваться за съестные припасы, которых так громко требуют наиболее решительные. В довершение всего его министерство горит от версальских ядер.

И я один.

Время от времени меня подталкивают к стене какого-нибудь дома и совещаются, не покончить ли со мной.

Эльзасец Вюрц, следователь, состоящий при Ферре, только что спас меня от этой блестящей перспективы.

— Вы не Вентра!

Собирается толпа.

— Шпион! Прикончить его!

— В мэрию! В мэрию!

— Зачем в мэрию? Вон там, у забора!

— Жак Вентра с бородой. Вы не Жак Вентра!

— К стенке его! К стенке!

Эта стена является передним фасадом одного кафе на улице Суффло.

Я попробовал было объясниться.

— Да поймите вы, черт возьми, что после того как я удрал из Шерш-Миди, я начал бриться!..

Несмотря ни на что, меня, наверно, прикончили бы, если б Вюрц не бросился в разъяренную толпу.

— Что вы собираетесь делать?

Если не узнали меня, зато хорошо знают его. Он клянется, что я имею право называться своим именем.