Инсургент

Но никто не подал нам милостыни, — милостыни, которой мы просили с оружием в руках.

В десяти шагах от нас — трехцветное знамя.

Новенькое, чистенькое и сверкающее, оно оскорбляет своими свежими тонами наше знамя, лохмотья которого висят еще то здесь, то там, грязные, порыжевшие, словно увядшие и растоптанные цветы мака.

Нас впустила одна женщина.

— Мой муж на соседнем перевязочном пункте. Если хотите, я сведу вас туда.

И она ведет нас под градом пуль, которые свистят со всех сторон, разбивая стекла фонарей, срезая ветки каштанов.

Мы пришли. Да и пора уж было!

К нам подходит хирург с повязкой Красного креста на руке.

— Не предоставите ли вы нам убежище, доктор?

— Нет, из-за вас перебьют моих больных.

Снова на улице.

Но муж этой женщины знает другой пункт для раненых, неподалеку.

Приходим туда.

— Примете нас?

— Да.

Так ответила нам твердо и несколько вызывающе маркитантка, прелестное создание лет двадцати пяти, в синей суконной форме, красиво облегающей ее стройную фигуру с пышным бюстом. Она не трусит, молодчина!

— У меня здесь пятнадцать раненых. Вы сойдете за доктора, ваш друг — за фельдшера.

И она повязывает нам больничные фартуки.

Надо подкрепиться... Она бьет яйца, жарит яичницу, угощает нас вином для выздоравливающих. За десертом мы забываем опасность... Мы согрелись, глаза блестят.

Но из палаты, где лежат ампутированные, доносится надрывающий душу стон.

— Ох! Поговорите со мной перед смертью!

Мы встаем из-за стола, но... уже поздно.

Подле этого еще теплого трупа, в погруженной во мрак комнате, — окна заложены тюфяками, — нами снова овладевают печальные мысли. Мы стоим молча и стараемся разглядеть сквозь щель, что делается на тротуаре.

Вот бредет с видом шакала какой-то моряк. За ним еще моряк, потом пехотинец; целая рота с безусым лейтенантом.

— Пусть все спустятся к нам!

Я выхожу первый.

— Где заведующий пунктом?

— Это я.

— Ваше имя?

Меня научили, что говорить, и я повторяю.

— Для чего этот экипаж?

Маркитантка велела заложить его, чтобы мы могли вскочить в него и удрать, как только представится возможность.

Но я отвечаю, не моргнув глазом:

— Вы исполняете ваши обязанности, я собираюсь приступить к своим — подбирать и перевязывать раненых.

Он нахмурил брови и уставился на меня.

— Прикажете распрягать?..

Он еще раз взглянул на меня и сделал своим хлыстом жест, означавший, что дорога свободна.

— Ну что, Ларошетт, вы едете?

— Нет, вам не удастся сделать и двадцати метров. Вы идете на верную смерть.

Я не только иду, я даже бегу мелкой рысью, потому что погоняю свою лошадь.

Раз десять меня чуть было не задержали, и в конце концов это уж наверно случилось бы, если б один линейный офицер не спас меня, сам того не подозревая. Он бросился наперерез лошади.

— Только не в эту сторону! Этот сброд все еще стреляет сверху.

— Тогда мое место именно здесь; мой ланцет может на что-нибудь пригодиться!

И я спрыгнул с тележки.

— Для штатского вы довольно смелы, — сказал, смеясь, вояка.

— Капитан, я умираю от жажды. Нельзя ли раздобыть стаканчик шампанского в этом краю дикарей?

— Может быть, в этом кафе!..

Мы залпом осушили бутылку, и я снова взбираюсь на подножку.

— До приятного свидания, доктор!

Это напутствие успокоило несколько подозрительных типов, шнырявших вокруг моего экипажа и заставивших меня решиться на эту комедию с выпивкой.

— Кучер, погоняй!

Мой возница, по-видимому, не знает, кого везет, и, кажется, подхлестывает только для того, чтобы получить на чай.

Нужно, однако, спешить.

— Лазаретная повозка!

По дороге я встречаю своих «коллег». В фиолетовых воротничках, с золотыми нашивками, они прогуливаются среди солдат, приготовляющих ужин или моющих пушечные лафеты.

Некоторые смотрят мне вслед, но кто узнает Жака Вентра? Борода моя сбрита, я в синих очках.

Я только что заметил в зеркале у витрины магазина бритое лицо с выдающимися скулами, бледное, как лицо священника. Спутанные волосы откинуты назад; физиономия неумолимого человека; вид сурового партизана. Они, наверно, принимают меня за фанатика, разыскивающего раненых не столько для того, чтобы им помочь, сколько затем, чтобы их прикончить.

— Раненые? — сказал мне один адъютант. — У нас их нет: врага мы добиваем, а у наших есть свои полковые хирурги, и они отправляют их на специальные пункты. Но если вы хотите подобрать эту падаль, вы окажете нам большую услугу; вот уже два дня, как она отравляет нам воздух.

К счастью, он замолчал... У меня потемнело в глазах.

— Один! Два!

Мы взваливаем «падаль» на тележку.

Солдаты сами тянут за повод нашу клячу и подталкивают колеса, лишь бы мы поскорее увезли эти трупы, заражающие воздух.

На одном из этих трупов, поднятом за кучей досок на дровяном складе, мухи кишели, как на дохлой собаке.

Их у нас семь. Тележка больше не вмещает; мой фартук — сплошная лепешка запекшейся крови. Даже сами солдаты отворачиваются, и мы свободно мчимся по этой стезе ужаса.

— Куда направляетесь? — спрашивает последний часовой.

— В госпиталь Сент-Антуан!

Здесь полно санитаров.

Я направляюсь прямо к ним и указываю на свой груз человеческого мяса.

— Сложите тела в этом зале!