Интеграл похож на саксофон

Мартик… Все помнили послевоенную пластинку, крутившуюся по дворам. Сладкий тенор с восточным надрывом пел под аккомпанемент Государственного оркестра Армении под руководством Арутюна Айвазяна, сочинителя мелодии (на слова В. Арутюняна):

Шагай вперед, мой караван,
Огни мерцают сквозь туман,
Шагай без устали и сна
Туда, где ждет тебя весна.
Мой Хайастан! О, Армения моя!
Пускай блестит на ресницах слеза!
Мой Хайастан зовет меня!
Мой караван бредет, звеня!
Мы будем жить на берегу,
Где льется славная Зангу,
И будет жизнь моя полна,
Как эта бурная волна.
Мой караван! О, Армения моя!
Пускай блестит на ресницах слеза!
Мой Хайастан зовет меня!
Мой караван бредет, звеня!

После войны, сталинщины, голода и террора народ тянулся к любви и музыке. Мартик, со своим караваном из Хайастана, был символом чего-то далекого, теплого и экзотического, где можно гулять в тонком платьице под нежным ветерком. Надрыв в голосе обещал жаркую страсть и неземное блаженство.

К моменту нашей встречи Мартик, судя по виду, уже подарил свою жаркую страсть и неземное блаженство многим. Во всяком случае, известную песню он уже не пел, а когда на концертах присылали записки, просили, он обычно отвечал в зал с нарочитым армянским акцентом: «Караван давно прошел…»

Аккомпанирующий состав Додик собрал буквально за день — понятно, из тех, кто был свободен и нигде постоянно не играл. Сам Додик сел за рояль, мне выпала вакансия кларнета, на электрогитаре оказался Валера Будер, на контрабасе Вик Смирнов, а за барабаны сел Эдик Л. Это были молодые шутейные люди, увлеченные джазом и потому внутренне свободные.

Незатейливую программу на одно отделение отрепетировали за неделю, Мартик быстро организовал худсовет, без одобрения которого не делалось тогда ничего. Худсовет оценивал профессиональный уровень, скажем умеют ли музыканты играть тихо (это очень ценилось), идеологическую выдержанность программы (ничего крамольного у Мартика не было) и визировал список произведений для концертов.

Позже мне самому пришлось возиться с этими «литовками», поштучным перечнем песен или пьес, с круглыми печатями и подписями ответственных лиц. Для каждого филармонического куста выдавалась отдельная копия, местная филармония передавала список в городской Главлит, или, полностью, Государственное управление по охране государственных тайн в печати. Оттуда могли прислать на концерт инспектора, который сверял исполняемое со списком, дабы безответственные артисты не протащили на сцену какую-нибудь крамолу.

Но тогда, после сдачи худсовета с Мартиком, радости моей не было предела — сбылась мечта, нас берут в Ленконцерт! Однако радость вскоре сменилась тревожным отчаянием: как я поступлю в Ленконцерт, если все еще работаю в Эстонском пароходстве? И не просто работаю, а являюсь «молодым специалистом», отправленным по распределению! Уволиться с работы нельзя. Тоска, хоть ложись да помирай.

Додик стал названивать знакомым юристам, и те подтвердили: да, уволиться невозможно. Но если бы удалось перевестись… Если перевестись по какой-нибудь веской причине, то на новом месте этот человек уже не является «молодым специалистом» и может быть в принципе уволен.

В моей лихорадочной голове зрел план. Я понял — надо ехать к Мельникову.

ВОСЕМЬ ДНЕЙ, КОТОРЫЕ ПОТРЯСЛИ ВСЮ ЖИЗНЬ

Алексей Евгеньевич Мельников когда-то до войны был начальником Балтийского пароходства, потом замминистра Морского флота, в 1939 году попал под чистку. На Лубянке его страшно дубасили, выбивая признание, потом держали попеременно то в горячей (+ 55°), то в холодной (–15°) камере по нескольку суток, пока онне подписал всё.

Мельникову дали 25 лет и отправили наторфоразработки. Средняя продолжительность жизни зэка на торфе была примерно восемь месяцев. Люди работали, стоя в болотной воде, таскали мокрый торф руками. «Месяца через три, — рассказывал мне Мельников, — я понял, что теряю силы, „дохожу“, как тогда говорили в лагере. Присел на пенек перевести дух, и вдруг кто-то меня окликнул по имени-отчеству. Оказалось, офицер из администрации, который меня узнал. Он был в министерстве на приеме с просьбой, и я чем-то ему помог. Офицер этот сумел перевести меня в учетчики. Так я остался жив».