Интеллектуальная фантастика

В связи с работой семинаров того времени в разных источниках упоминаются также: Пухов, Гопман, Молчанов, – он же Ант Скаландис (Москва), Усова, Житинский, Зинчук, Никитайская, Майзель, Бальдыш, Понизовская, Переслегин, Житинский (Ленинград), Бернацкая (Калуга), Коблова (Сверловск), Арбитман (Саратов), Кутанин (Кишинев), Абидов (Узбекистан), Бушков, Сыч (Красноярск), Бачило (Новосибирск), Вершинин (Одесса), Ерашов (Калининград), Кочерян (Ленинакан), Минеев (Тбилиси), Ильин, Драченко и некоторые другие литераторы.[21] Борис Натанович Стругацкий причислил к «поколению 70-х» Геннадия Прашкевича, но возможно, писатель-сибиряк ближе к «шестидесятникам». Критики Андрей Синицын и Дмитрий Байкалов сочли возможным включить в состав Четвертой волны Василия Головачева – как участника дубултинских семинаров.[22] Иногда с семинарской деятельностью 70-х – 80-х связывают имя Андрея Балабухи, однако следует учесть, что печататься он начал еще в 60-х годах. На поздних «дубултеевках» побывали Сергей Лукьяненко и Алексей Иванов, но к Четвертой волне, по общему мнению, они никоим образом не относятся.

В этой главе речь главным образом о первой группе: она задавала тон, она наиболее представительна.

Что их объединяло, представителей Четвертой волны? Помимо участия в семинарах, разумеется. Все ли они были плотью интеллектуальной фантастики?

Наверное, можно говорить о некоторых чертах художественного единства. Думали о разном, писали о разном, но в том как писали прослеживается определенное сходство – насколько оно вообще возможно для талантливых людей. Чаще всего это сходство рождалось из условий существования литературной среды. И в те годы над ним не задумывались совершенно так же, как никто не задумывается, чтобы дышать или есть... Жили и работали в системе извне заданных параметров, так или иначе подстраиваясь под ее формат. А формат-то заготовлен был один для всех...

Так, например, никто из Четвертой волны не пытался писать под русскую классику, под того же Льва Николаевича Толстого; никто не пробовал прямо и подробно расчерчивать «диалектику души» – за исключением, пожалуй, одного Вячеслава Рыбакова... Психологию персонажей раскрывали чаще всего через их слова и поступки, через внешние проявления, т. е. принципиально иначе. Особенно характерны в этом смысле Андрей Лазарчук (роман «Мост Ватерлоо», ряд рассказов), а также Андрей Столяров (почти все ранние повести и рассказы).

Иногда в текстах «семидесятников» появлялись блистательные образцы характеристики важного персонажа путем описания среды, в которой он живет. В качестве примера можно привести маленький отрывок из повести Андрея Столярова «Ворон»: «...везде, куда ни посмотришь, были навалены книги. На полу, на столе, на диване, на облупившемся подоконнике. Они лежали стопками и поодиночке, открытые или с торчащими изнутри потрепанными закладками, в большинстве своем чистые, но иногда исчерканные меж строк густыми чернилами. Их было потрясающее количество – горы мыслей, океаны мудрости, без дны неутоленных страстей... Летний июньский воздух звенел пылью и метафизикой... Чтобы прочесть их, нужна была, вероятно, целая жизнь. Если вдобавок не есть, не спать и не ходить на работу... Я с уважением посмотрел на Антиоха» (хозяина квартиры).

Даже когда у фантаста-«семидесятника» рассказ велся от первого лица, персонаж-рассказчик описывал свои действия, слова, на худой конец – мысли, но почти никогда не касался эмоций. В повести Евгения и Любови Лукиных «Сталь разящая» история любви передана очень сдержанно, и о силе чувств главных героев читатель может судить только по их поступкам. Эдуард Геворкян в нескольких абзацах скупыми штрихами (и опять-таки не через выворачивание чувств, а перечисляя их внешние проявления) изложил трагическое крушение любовного треугольника в рассказе «До зимы еще полгода»: «Тот взгляд... Именно тогда я понял, что она ему не достанется и что, возможно, я еще не так стар в мои немного за тридцать лет. Остальное было просто. Одно-два нечаянных слова, два-три ироничных взгляда после слов Аршака... Как только мы стали переглядываться – все, дело сделано! Она предала его взглядом, и у нас появились свои маленькие тайны и свое отношение друг к другу. К тому же преимущество моего возраста в простоте взглядов на предметы для него пока еще загадочные».

Откуда взяла Четвертая волна этот стиль?

Очевиднее всего влияние Хэмингуэя и Ремарка, может быть, Олдриджа. Иными словами, классиков литературы XX века, «освоенных» еще в 50-х – 60-х и накрепко присушивших сердца советских интеллигентов. Очевидно также влияние братьев Стругацих. И через них, опосредованно, того же Хэмингуэя, поскольку и сами АБС многим важным вещам научились у него. В тех случаях, когда представители Четвертой волны стремились «закрутить» детективный сюжет, из-за подкладки у них высовывались зверушки помельче: Чейз, Спиллейн, Стаут, Хэммит.[23] Или, порой, западные «братья по цеху» – Шекли, Азимов, Саймак.