Интеллектуальный ресурс

Давайте приглядимся к Древней Греции… В самом центре Эгейского моря – между Элладой и Малой Азией – до сих пор находятся развалины древнегреческой Уолл-стрит. Это остров Делос – святой клочок солнечной земли, родовое гнездо Аполлона и Артемиды, остров, на котором нельзя было ни рождаться, ни умирать, население которого, однако, превышало двадцать тысяч человек (не считая бессчетных «туристов»). Что же делали все эти людские толпы (достаточно оценить невероятный масштаб делосского стадиона) на малюсеньком каменистом куске суши в пять квадратных километров? Из реальности привычного нам языка ответ звучит однозначно и определенно – они «торговали». Но на центральной улице Делоса сохранился банк – самый настоящий, с кассовым окном и выбоинами для металлической решетки. Какие же у него размеры? Точно не скажу, но на глаз – где-то два на три метра… Мы привыкли говорить: «они торговали», «купцы», «богатства», но что всё это значит, если банк (а точнее – «сберкасса»), обслуживающий десятки тысяч человек, был таких вот микроскопических размеров? Несомненно, что все перечисленные «словоформы» – лишь привнесенные идеи нашего настоящего в радикально не связанное с ним прошлое.

Ни один современный посетитель Делоса не может пропустить площадь Гермеса («бога торговли», как мы теперь, нынешними мозгами, называем «посланника богов») – с нее начинается экскурсионная программа, а дальше: пойдешь направо – попадешь в город, пойдешь налево – на территорию бесчисленных святилищ и увеселительных заведений. Так что же происходило на этой площади – античной, как мы теперь сказали, «бирже»? Думать, что «купцы» там «торговали» – значит переписывать фактическую историю. Нет, эта площадь была местом, где люди, съехавшиеся на Делос со всей Греции, обменивали те ценности, которые имелись у них в избытке – например, хлеб, мрамор, древесину и т. д., на те ценности, которых у них, на малой родине, по тем или иным причинам не было – дерево, мрамор, хлеб и т. д. Приехав развлечься на Делос (ведь он был не только античной Уолл-стрит, но еще и античным Диснейлендом, Лас-Вегасом), они попутно решали вопрос удовлетворения своих потребностей на ближайший сезон, может быть, год – пища с ощутимым сроком хранения (масло и зерно), строительные материалы для храма, ткани для одежд и т. д. Они ехали с конкретными ценностями за конкретными ценностями, а деньги, хранимые в том самом два-на-полтора банке, выполняли роль не столько «эквивалента», сколько «разменного предмета». В стародавние советские времена, когда мы летом, живя на даче, ходили на железнодорожную станцию за покупками, в местной «стекляшке» таким «разменным предметом» были, например, конфеты – купил что-то, а у продавца нет трех копеек на сдачу, и ты берешь конфету, а то и две – и разошлись, детям радость (могли еще дать два коробка спичек вместо одной копейки – в детстве я никак не мог понять, как что-то может стоить полкопейки). Такова роль денег в культуре, которая пытается овладеть будущим на ближайший сезон или год: практически никакая – относительная добавочная ценность. То есть политэкономия уже есть (одна делосская гавань на сотни кораблей чего стоит!), а нынешние «деньги», то, как мы их сейчас понимаем, находились еще в самом зародыше.

Не значит ли все это, что куда точнее смотреть на экономику как на отношение ценностей и потребностей (где одно определяет другое, а вместе они создают основу для этой самой экономики), нежели как на привычные нам «товар» и «деньги»? То, что мы хотим получить в результате любых обменов – «выйти в это» (по аналогии с формулировкой «выйти в кеш»), – это фактическая ценность, необходимая для удовлетворения наших потребностей. Но дальше многое зависит от понимания сути феномена потребности – если потребность связана с представлением о времени, то ценностью становится не только то, что мне нужно сейчас, но и то, что мне может понадобиться в будущем. У моих бабушек (ровесниц Великой Октябрьской социалистической революции) в шкатулках хранились украшения, а в сервантах – по набору серебряных столовых приборов. Эти украшения практически не носились, а приборы не использовались, их ценность состояла в том, что когда-нибудь, «когда будет совсем плохо», они могут быть обменены на еду. Странно ли, что так рассуждали женщины, пережившие блокаду Ленинграда от первого до последнего дня?