Интенсивная терапия

– В отроческие годы вечерку заканчивал. Если партию в картишку проиграю, я дубину брал и все ломать начинал, – немножечко скамейку, беседку немножечко, – опять смеется в бороду. – Фулюганил. Девчонки шиповника за воротник набросали, помню, отходил их палкой. Приставали ко мне чуть-чуть, я подножку одной, а она чуть-чуть в урну полетела... Да, да, точно, точно – в урну полетела. Буйный был по молодости. Мог и зарубить лопатой, если кто животных обижает. Теперь я в Обществе защиты животных состою. Мало нас там собирается, мало. Но корочка имеется, иногда, кстати, помогает. На улице часто задерживают: что в мешке? Серп много лет носил... Мало ли что еще. Замок, например, тяжелый...

Я представила, как серп блеснет в ночи и вспыхнут черные-пречерные глаза...

– А за что попал в Скворцова-Степанова?

– Пырнул я одного маленько ножичком, было такое дело, обижал он меня в школе сильно, вот я и отомстил. А всего восемь раз был в фашистских застеночках – так мы это место называем, люди там разные: уголовники с больными рядом лежат. Пятнадцать коечек без тумбочек: одна к одной, если хочешь книжечку – в ноги клади, только так, ничего своего... А комната по размеру как эта (значит, метров двадцать!), и ничего своего, и не гулять... Хуже нет, нет хуже...

– А мужчины с женщинами как-то общаются? – с тихим ужасом спросила Ирка.

– В фашистских застеночках женщины с мужчинами никак не могут, иначе сульфазин. Это куда как хуже аминазина. Одна мне говорит: «Дай сигаретку – грудь покажу». Показала. Я на нее все сигареты извел... Меня, когда принимали в Скворцово-Степаново, раздели догола, а я вижу, медсестра, глядя на меня, удовольствие получает, ну я ей и отомстил. Когда она мылась в душе, тоже заглянул... И все-все увидел! – Юра ужасно довольный. – Мама хлопотала меня из дурки забрать. Но я бы не смог жить, я бы не смог, если б не они, не животные... Природа – мой Бог. Лес, звери... Без них я бы не смог...

– А любовь, жена?..

– Есть живой примерчик. Образно чуть-чуть гражданский брак, природный. Вижу ее раз в год, она в неврологическом интернате. Я просвет для нее хорошенький. Она всех животных переносит, вот если только ноуфетик в кровати ползает – это уже слишком. В 97-м году последний раз у меня была. Она в Зеленогорске, в клинике, навещаю. Я, как Буратино, врываюсь к ним в царство Карабаса, и всем весело. Бывает, нас отпустят на залив, бывает... Почему она такая? Бывает, дети родителям не нужны, отправляют в дом малютки, не нужны... А меня к ней пускают только с мамой... Ну, вот я как Буратино – в очаг надо! В очаг!

И тут же хорохорясь, как петух, Юра явно прихвастнул:

– А любовниц у меня много было, много! Но мы с ними не сходились на идеологической почве. Одна потребовала, чтобы я крестился, тогда она меня полюбит. А я не хочу. У них там в христианстве все греховно, а я люблю ночью порнофильмы смотреть... – Подумав, Юра добавил: – Я за патриотизм и нудизм.

– Так ты ж раздеваться стесняешься, – подловила его Ирка.

– Бывает такое, немножечко, бывает.

– Ну а на пляже?

– Надеваю плавки широкие, очень-очень широкие...

– До колен, что ли? – мы просто ухахатывались.

– До ягодиц. А у них там все видно, а вы смотрите, само собой, и вам все видно...

Ира вдруг вспомнила:

– Мне надо своим позвонить. Я завтра на выписку.

– Телефон дай, – с ходу спросил Юра.

Ирка растерявшись:

– Не могу, у меня муж ревнивый, убьет.

Юра поворачивается ко мне:

– Телефон дай. – Он ко всему миру напрямую.

Я, покраснев, соврала:

– У меня мама строгая. Лучше ты свой дай.

Юра быстро и неразборчиво называет цифры, как будто заранее знает, что ему не позвонят:

– Но ты меня не найдешь, сколько ни звони, я то там, то тут, занят немножечко... Так что не найдешь меня. Я, бывает, сам звоню, особенно если веселый, бывает, бывает такое немножечко, особенно если выпью... Все номера набираю.

Было как-то стыдно, что я не дала Юре свой телефон, вроде открестилась. Случается так: в сильные морозы проходишь мимо бездомного пса и думаешь: мне некуда его взять и покормить нечем, и отворачиваешься, чтоб забыть...

– На уколы! – Сегодня была строгая медсестра; застав обрывок Юриной трепотни про женщин, она гаркнула на нас: – Чего вы его слушаете? Он убогий, у него и женщины никогда не было, живет с родителями. А посмотрите-ка, чего он мне нарисовал!..

Я выскочила в коридор, ожидая увидеть что-то невероятное, но на двери девятой палаты болтался маленький листок с простым рисунком – кружок, две точки, какие-то черточки и подпись: «Курица 2007»...

Я умерла в «Пятерочке»...

Я умерла в «Пятерочке». Рухнула между полками с овощами и консервами. На мои плечи скатились банки кабачковой икры и оливок без косточек. Пара кочанов плюхнулась на живот и улеглась на нем, как двойня. Связка крупных бананов упала между ног, напоминая о годах юности. Фасовщик рыбы, приложив к моему лбу замороженного палтуса, заметил, что палтус мертвей меня на минус двадцать, а значит, я, в отличие от палтуса, могу самостоятельно плыть к выходу...