Интерлюдия. Пробуждение

У «тёти» Джун, на попечении которой он оставался, был в доме «взрослый» с кашлем и большим куском глины, из которой он делал лицо; поэтому она почти никогда не заглядывала на пруд к маленькому Джону. Раз, правда, она привела с собой двух других «взрослых». Завидев их, маленький Джон, — который в этот день раскрасил свою голую особу синими и жёлтыми полосами, воспользовавшись акварельным ящиком отца, и воткнул себе в волосы утиные перья, — залёг в засаде между ивами. Как он и думал, они сразу прошли к его вигваму и встали на колени, чтобы заглянуть туда, так что он с диким, душу леденящим воплем почти успел оскальпировать «тётю» Джун и новую «взрослую», прежде чем они его поцеловали. Взрослых звали «тётя» Холли и «дядя» Вал; у «дяди» Вэла было загорелое лицо, и он прихрамывал и ужасно хохотал, глядя на Джона. Маленькому Джону понравилась «тётя» Холли, которая тоже оказалась сестрой; но они оба уехали в тот же день, и больше он их не видел. За три дня до намеченного приезда его родителей «тётя» Джун тоже уехала — очень поспешно, забрав с собой «взрослого», который кашлял, и его кусок глины. И мадемуазель сказала: «Бедный, он о-очень болен! Запрещаю тебе ходить в его комнату, Джон». Маленький Джон, который редко делал что-нибудь только потому, что это было запрещено, воздержался и не пошёл, хотя ему было скучно и одиноко. Дело в том, что дни пруда миновали, и он до краёв души был полон беспокойства и желания чего-то — не дерева, не ружья, — чего-то мягкого. Эти два последних дня показались ему месяцами, несмотря на «Выброшенных морем», где он прочёл про старуху Ли и её страшный костёр. За эти два дня он раз сто прошёл вверх и вниз по лестнице и часто из детской пробирался в комнату матери, все разглядывал, ничего не трогая, потом проходил в ванную комнату и, стоя на одной ноге около ванны, шептал заклинания, таинственно, как Слингсби:

— Хо, хо, хо! Кошки-собаки!

Потом, вернувшись из ванной, открывал гардероб матери и долго нюхал, и это, казалось, приближало его к… он сам не знал, к чему.

Он проделал это как раз до того, как остановился на лестнице в полосе солнечного света, обдумывая, каким из многих способов спуститься по перилам. Все они казались глупыми, и в овладевшей им вдруг томной лени он медленно пошёл вниз по ступенькам. Во время этого спуска он совершенно отчётливо вспомнил отца: короткую седую бородку, подмигивание глубоко сидящих глаз, морщинку между ними, странную улыбку, тонкую фигуру, которая всегда казалась маленькому Джону такой высокой; но мать он никак не мог увидеть. Все, что с ней связывалось, — это покачивающаяся походка, тёмные глаза, устремлённые на него, и запах её гардероба.

Бэлла была в холле, — раздвигала тяжёлые портьеры и открывала парадную дверь. Маленький Джон сказал заискивающе:

— Бэлла!

— Что, мистер Джон?

— Давай пить чай под дубом, когда они приедут; я знаю, им захочется.

— Вы лучше скажите, что вам захочется!

Маленький Джон подумал.

— Нет, им, чтобы доставить мне удовольствие.

Бэлла улыбнулась.

— Хорошо, я накрою в саду, если вы тут посидите тихо и не напроказничаете, пока они приедут.

Маленький Джон уселся на нижней ступеньке и кивнул.

Бэлла подошла поближе и оглядела его.

— Встаньте-ка, — сказала она.

Маленький Джон встал. Она тщательно осмотрела его сзади. Зелёных пятен нет, и коленки как будто чистые!

— Хорошо, — сказала она. — Ой, ну и загорели же вы! Дайте поцелую.

И она клюнула маленького Джона в макушку.

— А какое будет варенье? — спросил он. — Я так устал ждать.

— Крыжовенное и клубничное.

Вот здорово! Самые его любимые!