Интернат

Пришли послевоенные сельхозналоги, которыми обкладывались даже фруктовые деревья — поштучно, и на месте кисличек, посаженных когда-то в последнюю утеху пра-пра-пра-Гусевым, выросли пеньки, отрада моего детства. Выжили только два жилистых, как необычайной толщины металлические тросы, карагача да огромная, росшая, наверное, с основания дома тутина. На ее коротком, отекавшем от старости стволе, как на голове горгоны, громоздилось множество литых, прямо в корни всасывавшихся ветвей и пропавших сучьев, в мощном хаосе которых угадывалась та же закономерность, что и в пристройках дома. Те же годовые кольца: хороший год — ветвь, плохой — сук.

* * *

Бабка Малашка — родная сестра моего деда, умершего еще до появления внуков на сенокосе: хватил сгоряча полведра холодной воды. С каждой встречей, а они случаются все реже и реже, бабка Малашка становится меньше, легче, странно приспособленной к каким-то природным, без затрат собственной энергии, формам передвижения: перекатыванию, полету. Дунешь, и не пошла — полетела. Одновременно в ней наблюдается другое изменение: она становится ковыльно светлой, что случается, например, с зажившейся птицей — от волос до кончиков пальцев, вымоченных, обесцвеченных и обезболезненных в пучине преклонных бабкиных лет. Лунный свет пропитывает ее старушечьи кофты и паневы — так у молодых матерей на блузках проступают желтые круги сочащегося молока — и окутывает бабку Малашку, как прозрачная мякоть окутывает плоскую алычовую косточку.

Хотя где тут кость? Дунул — полетела.

По удивительному противоречию с ее мужем, также девяностолетним дедом, когда-то вечным трактористом, а теперь сторожем — тоже, похоже, вечным, происходит обратное: он, ссыхаясь — не теряя при этом каланчового роста, — окостеневает и становится все темнее лицом и телом (даже пеньки его щетины черны, как будто ее снимали не опасной солдатской бритвой, а выпаливали, как лес под пашню). Метаморфоза, аналогичная превращению живого дерева в каменный уголь.

Или так: весь мазут, вся солярка, все тонны тавота, загнанные когда-то в поры, вдруг обнажились, вывернутые наружу пучиной преклонных дедовых лет.

Как дно.

Дед умудрился сохранить такую независимость, что и старился автономно.

Я люблю бывать в их доме, с которым тоже происходят стариковские перемены: из него исчезают ковры (в направлении внуков), громоздкие комоды и стеклянная посуда, поскольку бабке Малашке все труднее управляться с ними, отчего дом становится просторнее и не то чтобы неухоженней, а как-то несуетней, что ли. Стараясь продлить существование, старость, как волосы, сбрасывает несущественное, нахлебничающее.

По утрам бабка встает раньше, и, поскольку они с дедом спят теперь в разных комнатах, каждый на своей половине (грустная привилегия: я ведь помню, как их дом трещал, словно подсолнух, от тесноты детей, снох и внучат), гремя ухватами, приговаривает — почему-то в мужском роде:

— Живой я! Живой я!

Получив в своей комнате это сообщение, дед спускает с кровати поддерживаемые подштанниками ноги и молча скручивает цигарку.

Люблю слушать их рассказы. (Читай — бабкины, ибо нельзя же, право, считать рассказами отрывочные фрагменты типа: «Ну, Серега, будем здравы!..»)

Тамбовская губерния, Моршанский уезд, Малининская волость, деревня Редкокашино…

Вслед за нею повторяю этот, вероятно, уже несуществующий адрес, и вдруг улавливаю невнятный переклик с Некрасовым. Так на большой высоте перекликаются птицы — к нам доносится лишь робкий, но странно будоражащий всплеск.

Курлы…

В каком году — рассчитывай,
В какой земле — угадывай.
На столбовой дороженьке
Сошлись семь мужиков:
Семь временнообязанных
Подтянутой губернии.
Уезда Терпигорева,
Пустопорожней волости.
Из смежных деревень…

Что здесь общего? «Волость», «уезд» и прочие архаизмы? Или горько ироничная, шутовская (смех сквозь слезы) тональность названий: Неелово, Редкокашино? Наверное. И все же больше всего — интонация. Эта хрипловатая — голос у бабки еще жив — русская скороговорка, выговоренная — провеянная! — поколениями скоморохов и коробейников, веками неутомимого сева.

Если вдуматься, бабка Малашка и Николай Алексеевич Некрасов родственны не только по выговору, но и по сути.

Предыстория нашего дома в бабки-Малашкином изложении. Ее «Кому на Руси жить хорошо».

После отмены крепостного права (бабка такого выражения не знает, она говорит: «как сняли крепость…») дед моего деда из Тамбовской, наверняка «подтянутой», губернии кинулся на юг, на вольные земли. Прибился здесь к чабанам, лет двадцать мыкался в работниках у местных овечьих магнатов (жена, дети все это время бедствовали на старом месте, не отсюда ли печаль, настигшая — через стольких женщин в роду — и мою мать: «Передай ему подарочек — пяток яблочек…»?). Больше любых других песен любила она именно эту, чьих полных слов я, к сожалению, не знаю: плохо прислушивался.