Интернат

– В танке сгорел, – говорит малой, хрустя яблоком.

– В чьём? – вспыхивает глазом пингвин.

– В своём, – отвечает малой, не моргнув. – Ему папа с войны пригнал. Мой дедушка, – поясняет.

– Да заливает он, – не выдерживает Паша. – Бросил их папа. Интернатский он.

– Сирота, значит, – сочувственно кивает головой пингвин. – А мама есть?

– Мама есть, – не возражает Паша. – Мама в рейсе. Проводница. – И тут же прикусывает язык.

– Проводница? – насторожено переспрашивает пингвин. – Ну и где она сейчас? Где её рейс?

Но тут его окликает Елисеич. Вовремя, между прочим. Вася, говорит, чего приебался к гражданскому лицу? Вася ещё раз недовольно бросает взгляд на малого, тот невозмутимо грызет яблоко, всем своим видом спрашивая: точно, Вась, чё доебался? Вася отворачивается, бежит к своим. Голуби разочарованно жмутся друг к другу, чтобы согреться.

+

Автобусы подгоняют где-то после девяти. Два потрёпанных лаза, один сине-зелёный, второй просто грязный, к тому же раньше оба явно использовались военными: на сине-зелёном висят порванные флаги, вдоль борта аэрозолем написан боевой лозунг, который уже не прочитать. А грязный, серый, подъезжает с выбитыми окнами, из которых печально свисают мокрые занавески, словно рваные паруса. И фары у него тоже разбиты. Да и номеров нет, если уж совсем откровенно. И в обоих лазах за рулём военные, то есть транспорт боевой. У грязного даже обшивка пробита в нескольких местах, досталось. Женщины сразу вываливают из вокзала, таща на себе мешки, сумки, разную домашнюю утварь, волоча за собой детей. Бросаются к автобусам, кричат, голосят. Алексей Елисеич поначалу даже не знает, что делать с этим гражданским населением, но быстро приходит в себя, протискивается ближе к автобусам, поднимает руку, ждёт, пока все успокоятся. А когда все более-менее успокаиваются, начинает злиться и объяснять, что, мол, нужно всем успокоиться и послушать то, что он скажет, а то никакого конструктива и рабочей обстановки, и вообще они все его тут подзаебали. Объясняет, что транспорт он снял с фронта, где ныне проливается кровь за правое дело, и потому, если они не сделают несколько шагов назад, у него вообще есть инструкция из центра послать всех нахуй и отправить транспорт назад, на передовую борьбы за счастливое будущее. И когда все умолкают, Елисеич говорит, важно покачивая толстыми щеками, что вот этот, сине-зелёный, поедет на комбинат, а вот этот, просто грязный, на посёлок.

– И всё? – разочарованно спрашивает его молодая женщина в элегантной шляпке, с ватным одеялом в руках.

– А что тебе ещё? – вызверяется на неё Алексей Елисеич. – Домой тебя проводить? Так я провожу! – угрожающе обещает он и начинает проталкиваться сквозь толпу назад, к своим.

Женщина начинает плакать, а остальные принимаются штурмовать автобусы: лучше уж на комбинат, чем сидеть тут, на вокзале, с этим толстощёким мудаком. Алексей Елисеич командирским жестом подзывает к себе Пашу. Тот подходит, хоть и без энтузиазма.

– Значь так, – говорит ему Елисеич. – Будете за старшего в головном транспорте.

– В каком? – не понимает его Паша.

– Ну, вот в этом, – показывает Елисеич. – На посёлок. Будете отвечать за личный состав гражданского населения. Ясно? – спрашивает. Собственно, не спрашивает. Приказывает.

Паша с малым забираются в автобус последними. Место остаётся только на ступеньках, внизу, у самой двери. Водитель злится, кричит на женщин, чтоб те проходили в салон. Но как пройдёшь, если салон забит подушками, матрацами и банками с домашней консервацией. Женщины сидят у разбитых окон, по две-три на сиденье, кто-то у кого-то на руках, кто-то у кого-то над головой. Виснут друг на дружке, давятся, ссорятся, плачут. Ревут дети, летят перья из разорванных китайских пуховиков. Водитель прячет подальше свой Калашников, кричит Паше: давай, успокой их. Да как я их успокою, кричит в ответ Паша, трогай давай, укачает их – сами успокоятся. Водитель сплёвывает, Паша закрывает разбитые двери. Хотя смысла в этом никакого: окна выбиты, закрывать здесь двери – то же самое, что укрываться зимой газетой. Но порядок есть порядок – двери закрываются, лаз трогается, Алексей Елисеич с облегчением вытирает щёки. Полевая кухня остывает, как сердце после большой любви.

Ехать холодно и неудобно: их с малым прижали к двери, какая-то женщина поставила прямо на Пашу большой кожаный чемодан. Поначалу Паша пробует отстраниться, отодвинуться, но отодвигаться некуда, приходится ехать так. Дождь залетает в салон через лобовое стекло, водитель надел жёлтые тактические очки, хотя помогает это слабо. На севере, где-то на выезде из города, снова начинает рваться, вспышек за дождём не видно, зато хорошо слышно, как падает за спальными районами. Женщины снова начинают голосить, все вместе, все до кучи, малой как-то неловко вжимается Паше в куртку, непонятно, то ли ему холодно, то ли тоже готов заплакать. Впрочем, если и готов, то всё равно не плачет.