Интернационал дураков

В отсвете перламутровых льдов ничего интересного разглядеть не удавалось: она прикрывала свой каракулевый воротничок скрещенными ладошками, напоминая неопытного всадника, который, пускаясь вскачь, хватается за луку седла. И только в последний миг теми же скрещенными ладошками зажала мне рот:

– Ты что, в Финляндии нельзя так кричать!..

– А разве Иса не кричит? – спросил я, наконец-то ощутив боль в заклеенной дырке.

Она так и осела на меня от смеха. И тут же подпрыгнула:

– Тебе не больно?..

– Мне не больно – курица довольна.

Просторный солнечный стол был уставлен всяческими вкусностями, но мне бросился в глаза масляный круг каймака – и впервые в жизни воспоминание о Гришке отозвалось не спазмом сострадания и стыда, а облегчением: слава те, господи, не скоро еще ее увижу!..

– Откуда у тебя каймак?

– Что? Это финский домашний сыр, называется ууниюусто- ууни-юусто – значит, печеный. Его едят с лаккахилло- с морошковым вареньем.

Морошковое варенье тоже не вызвало у меня ни малейшего содрогания.

В аптечно чистых стеклянных плошках посвечивали из сметаны с укропом, перемешанной с мелко нарубленным луком, три вида икры: красная – лосось, желтая – сиг и оранжевая, самая мелкая и безумно дорогая – ряпушка. Я взял в руки увесистую хоккейную шайбу желто-сливочного цвета, обвалянную чем-то меленько нарубленным…

– Это чесночный сыр. Ешь спокойно, спать будешь в отдельной комнате.

Ванечка, бывает, возвращается под утро – вдруг догадается…

– Неужели он может не догадаться?

– Но я же мать! Я о своих родителях…

– Так то ж было советское лицемерие! А финны ко всему относятся просто. Кстати, как по-фински форель? А сиг? А ряпушка?

Конечно же, на свете по-прежнему не было ничего вкуснее слов:

лохи , сиика , муйкку , – но и елось как-то нечеловечески вкусно.

И сиделось нечеловечески безмятежно – в лазурных кальсонах с пузырями на коленях и в коротенькой Жениной ночнушке из невесомого солнечного шелка с невинной русалочкой на груди с вытачками -

Геркулес у Омфалы. Русалочка была копия Женя, только что без очков.

– В России никогда не бывает так спокойно, – нежилась Женя, облаченная в мою джинсовую рубашку, напоминая хорошенького беспризорника из образованных. – В Финляндии даже ночью совершенно безопасно.

И тут… Тишину ночи прорезал нечеловеческий вопль. Мы оцепенели.

Вопль повторился уже под самой дверью, и – в нее замолотили руками и ногами сразу двадцать гестаповцев. Женя застыла с выражением не столько испуганным, сколько обиженным, но стук оборвался, раздались рыдания, мольбы, проклятия,- на лестнице явно избивали какую-то женщину. Я сделал движение встать и снова не сдержал гримасу боли.

– Ты куда, у тебя же живот!.. – именно потому, что она пыталась меня удержать, я, сдерживая стон, дотащил ее до выхода.

На сияющей лестничной площадке возились два поросенка – один побольше, другой поменьше, оба белесые, курносые, откормленные, и оба в белых майках, только у того, что поменьше, титьки были побольше. Он-то и визжал, будто его резали. Хотя его всего лишь таскали за белую щетину, попутно ударяя задом о дверь Исы. Которая в этот самый миг распахнулась, отпихнув поросят к лифту, и на пороге возник воин ислама в футболке, зеленой, как знамя пророка, и зеленых же носках. Склонив сабельный профиль, он локтями раздвинул борющихся, и маленький поросенок попытался мимо него шлепнуть большого по пятачку, однако промахнулся и угодил своему избавителю в ухо.

– Уйды, сука! – на чистейшем арабском языке заорал Иса и тем же разделительным локтем отшвырнул от себя воинственное животное.

Второй поросенок на мгновение замер и вдруг ударом ноги разметал весь выводок башмаков и башмачков по театру военных действий.

– Б-билядь!! – с бешеным арабским проклятием Иса отвесил большому поросенку такой хук, что мне бы наверняка пришлось бы ловить его на руки, если бы вывернувшаяся Женя не приняла удар жирной спины на себя. Распухшая багровая бабешка с павлиньим криком бросилась к поверженному, а Иса вперил огненный взор в нас с Женей и враз оценил ситуацию: мужик в кальсонах и бабской рубашонке прячется за спину очкастенькой голоногой женщины… И гнев в его черкесских очах сменился невыразимым омерзением. Иди, иди, без нас разберутся, загоняла меня Женя, и когда воин ислама услышал русскую речь, в черном пламени его презрения проступили струйки прозрения…

Эти черкесские Гришкины очи, застывшие у меня перед глазами, не позволяли мне как следует разглядеть даже идиотскую комедию с вампирами, над которой Женя хохотала так самозабвенно (немножко даже сучила босыми ножками), что я начал было сомневаться в ее уме, покуда не вспомнил, что имею дело с ребенком.

Утром Ванечка не явился, и мне удалось довольно долго любоваться болтающейся на Женином лобике бигудиной, на которую была накручена ее челка. Затем мы полдня завтракали (я нарочно не говорил ей, чтобы она стерла с верхней губки капельку сметаны – не мог налюбоваться), с видом на море укладывали Женины вещи: время в раю потерять невозможно – все равно впереди остается вечность. И только когда