Интернет-журнал "Домашняя лаборатория", 2008 №2

Прокоп удивленно огляделся. Пауль совсем засунул платочек в рот, Хольц стоит, выпрямившись, как солдат, и только часто моргает, а Краффт откровенно ревет, прислонясь к шкафу и шумно сморкаясь, как расплакавшийся ребенок.

— Да что с вами?.. — вырвалось у Прокопа, и он сделал движение, собираясь сесть; один из докторов положил ему руку на лоб — рука была мягкая, добрая, она вселяла уверенность — такие руки, наверно, у праведников, — и Прокоп разом успокоился и блаженно вздохнул. Уснул он почти мгновенно.

Потом снова тоненькая ниточка чуть брезжащего сознания связала его с действительностью. Горит одна лампочка на ночном столике, а у постели сидит княжна в черном платье, смотрит на него блестящими, мерцающими глазами. Он поскорее прикрыл веки, чтоб не видеть — так страшно становилось от этого взгляда.

— Как ты себя чувствуешь, дорогой?

— Который час? — спросил Прокоп, как во сне.

— Два часа.

— Ночи.

— Уже… — удивился он, сам не зная чему — и снова потянулась неверная нить сна. Временами Прокоп приоткрывал глаза, взглядывал сквозь щелочку век на княжну и снова засыпал. Почему она все время так смотрит? Несколько раз она освежала его губы ложечкой вина; он глотал вино, бормоча спросонья.

Наконец впал в глубокий, обморочный сон.

Проснулся Прокоп только от того, что один из черных господ осторожно выслушивал его грудь. Еще пятеро стояло вокруг.

— Невероятно, — бормотал человек в черном. — Прямо железное сердце.

— Я должен умереть? — спросил вдруг Прокоп.

Черный господин чуть не подскочил от неожиданности.

— Посмотрим, — ответил он. — Раз уж вы пережили эту ночь. И долго вы с этим ходили?

— С чем? — удивился Прокоп.

Черный господин махнул рукой.

— Покой, — произнес он. — Полный покой.

Прокоп усмехнулся, хотя ему было бесконечно плохо: когда доктора не знают, что делать, они всегда предписывают покой. Но тот, у кого были добрые руки, сказал Прокопу:

— Вы должны верить, что поправитесь. Вера творит чудеса.

XLII

Внезапно Прокоп открыл глаза и пробудился, обливаясь обильным потом, мокрый насквозь. Где… где это он? Потолок над ним качается, качается… ах, нет, нет, падает, кругами, кругами, медленно опускается, как огромный гидравлический пресс. Прокоп хочет крикнуть и не может. А потолок уже так низко, что Прокоп различает сидящую на нем прозрачную мушку, песчинку в штукатурке, мельчайшие полоски, оставленные малярной кистью; а потолок все ниже, все ниже, и Прокоп смотрит на это в бездыханном ужасе и только сипит — голоса нет… Свет погас, стоит черная тьма; сейчас его раздавит. Прокоп уже чувствует — потолок коснулся его вздыбленных волос — и завизжал без голоса. А-ха-ха, наконец-то нащупал дверь, выломал ее, вырвался; снаружи — тоже тьма, но нет, это не тьма, это туман, густой туман, — настолько густой, что нельзя дышать, — и Прокоп задыхается, рыдая от ужаса. Сейчас меня задушит, мелькнула жуткая мысль, и он бросился бежать, наступая на-на-на… на какие-то жи…живые тела, а они все еще шевелятся… Тогда он наклонился, пощупал рукой — наткнулся на молодую полную грудь. Это… это… это Анчи, испугался он, стал шарить, искать ее голову; но вместо головы был таз, фар-фо-ровый таз, а в нем что-то скользкое, губкообразное, как коровьи легкие. Ему стало страшно до тошноты, он хотел отдернуть руки; но оно липнет к рукам, трясется, присасывается, всползает к плечам. Оказывается, это каракатица, влажное, студенистое головоногое, у него блестящие глаза княжны, они вперяются в него страстным, влюбленным взором; каракатица ползает по его голому телу, ищет, где приложить свою мерзкую, брызжущую клоаку. Прокоп не может вздохнуть, он борется с каракатицей, пальцы его вдавливаются во что-то податливое, клейкое; тут он проснулся.

Над ним стоял Пауль и клал ему на грудь холодный компресс.

— Где… где… где Анчи? — с облегчением пробормотал Прокоп и закрыл глаза.

Бух-бух-бух, обливаясь потом, бежит Прокоп по пашне; он не знает, отчего надо так спешить, но несется со всех ног, сердце чуть не выскакивает из груди, он готов кричать от страха, что опоздает. Вот он, этот дом, в нем нет ни окон, ни дверей, только часы на крыше, и они показывают без пяти четыре!

Прокоп вдруг осознает, что когда большая стрелка дойдет до двенадцати — Прага взлетит на воздух, "Кто взял у меня кракатит?!" — рычит Прокоп; он пытается влезть по стене, чтоб в последнюю минуту остановить стрелки часов, он подпрыгивает, вонзается когтями в штукатурку, но соскальзывает вниз, оставляя на стене длинные царапины. Взвыв от ужаса, Прокоп кинулся куда-то за помощью. Влетел в конюшню; там стоит княжна с Карсоном, — они ласкаются отрывистыми, механическими движениями — как бумажные фигурки над печкой, трепещущие в потоке теплого воздуха. Увидев Прокопа, они взялись за руки и запрыгали — быстро, быстро, все быстрее…

Прокоп поднял веки, увидел склонившуюся над ним княжну: у нее сжат рот и горят глаза.