Интерпассивность. Желание: Влечение. Мультикультурализм

Это хрупкое сосуществование крайней гомофобии и противоречивой, то есть не признаваемой публично, «тайной» гомосексуальной либидинальной экономики свидетельствует о том, что дискурс военного сообщества может функционировать, лишь подвергая цензуре свое либидинальное основание. В несколько иной степени то же касается и дедовщины (ритуальное избиение и унижение американских морских пехотинцев старослужащими, вдавливание жетонов в грудь и т. д.): когда произошла огласка этих обычаев (кто-то тайком снял их на видео и обнародовал запись), то возмущение публики вызвала не сама практика дедовщины (все знали о TON! что что-то в этом роде имеет место), а факт вынесения ее на публику. А разве за рамками военной жизни мы не сталкиваемся с точно таким же механизмом цензуры в консервативном популизме с его сексистскими и расистскими предрассудками? Во время избирательных кампаний Джесси Хелмса расистское и сексистское послание не признается публично (а, напротив, иногда даже яростно отрицается), но артикулируется в ряде двусмысленных и кодированных намеков: такого рода самоцензура (не допускающая открытого озвучивания своего основного послания) необходима для того, чтобы в нынешних идеологических условиях дискурс Хелмса оставался действенным. Если бы расистские предрассудки были выражены открыто, публично, то он оказался бы неприемлемым в глазах господствующего режима политического дискурса; если бы он действительно отказался от подвергнутого самоцензуре расистского послания, то возникла бы опасность лишиться поддержки основной части своих избирателей. Таким образом, консервативный популистский политический дискурс — это показательный случай дискурса власти, действенность которой зависит от механизма самоцензуры: она опирается на механизм, который работает лишь поскольку, поскольку он подвергается цензуре. Вопреки распространенному в критике культуры образу радикального разрушительного дискурса или практики, «цензурируемой» Властью, возникает соблазн заявить, что сегодня — больше чем когда-либо — механизм цензуры действует главным образом ради усиления действенности самого дискурса власти. Искушение, которого здесь нужно избежать, заключается в старом представлении левых о том, что «нам лучше иметь дело с врагом, который открыто признает свои (расистские, гомофобские…) предрассудки, чем с лицемерной позицией публичного осуждения того, что на самом деле втайне одобряется». В таком представлении фатально недооценивается идеологическо-политическое значение поддержания видимости: видимость никогда не бывает «просто видимостью», она всегда глубоко влияет на действительное социально-символическое положение субъекта. Если бы расистские установки стали бы приемлемыми для господствующего иделогическо-политического дискурса, то это радикальным образом изменило бы баланс всей идеологической гегемонии. Быть может, именно это имел в виду Ален Бадью, когда он в шутку назвал свою деятельность поиском «здорового террора»: сегодня, перед лицом появления нового расизма и сексизма, стратегия должна заключаться в том, чтобы сделать подобные высказывания непроизносимыми, чтобы всякий, кто на них опирается, автоматически лишался права голоса (подобно тем, кто у нас одобрительно отзывается о фашизме). Следует категорически отказаться обсуждать то, «сколько людей на самом деле погибло в Освенциме», что «у рабства есть свои плюсы», что «необходимо урезать коллективные права рабочих» и т. д.; позиция должна быть беззастенчиво «догматической» и «террористической», то есть все это не является предметом «открытого, рационального, демократического обсуждения».