Интерпретаторы

Труба пронзила ночь последней крикливой нотой, и саксофон отступил в тень; раненая змея уползала с непристойным шипением. Кола изрисовал все бумажные салфетки, и Секони указал ему на свободный уголок одного наброска, но тот покачал головой:

— Тут и боб не поместится. — И он стал размахивать пачкой рисунков в надежде привлечь внимание официанта. Секони взял у него шариковый карандаш и нарисовал в отвернутом уголке что-то, подобное луковице.

Кола сдался. Официанты толпились у бара. У них был усталый, отсутствующий вид; двоих загипнотизировали потоки воды, низвергавшейся с крыши. Кола взглянул на луковицу и обратился к Эгбо:

— О чем это ты говорил?

Громкий скрежет раздался в слепом воздухе, жалоба вымокших голых стропил, — вот-вот где-то мог обрушиться цинк. Все смотрели на низкие крыши, но Секони видел, как кошка:

— Вввон тттам. — И тотчас донесся грохот и мокрый стук кирпичей и за ним приглушенный лязг кровельного металла.

— Один зуб, — объявил Эгбо. — Из гнилой десны горизонта выпал один зуб.

— Ннно тттам сссегодня бббудут бббездомные, — Секони заикался сильнее обычного. — Нинам ссследовало бы пппойти тттуда и пппомочь.

Саго начал похрапывать. Обычно гроза вдохновляла Эгбо, сегодня же он хмурился и осыпал небо упреками:

— Я тебя не просил ликовать над моим несчастьем.

Кола стал рисовать на левой руке. Банделе, словно домашний геккон, забился в угол.

Люди сказали: «Крепкая голова»; для Эгбо же это было лишь детским упрямством, и он вновь рассердился на собственное бессилие. Чужие и взрослые мудрые люди, вытащив его из воды, сказали: «Крепкая голова». Но они не спасли дочь вождя и мужа ее, проповедника. Их тела извлекли из воды только к вечеру. И начался путь из дома в дом, ибо тетка его была столь беспокойной натурой, что лица ее он не мог себе точно представить. Школьный учитель, первый его опекун, нещадно порол его. Вернувшись из Дагомеи, тетка услышала его вопли и разбила чернильницу об учительский череп. После он жил в Ошогбо у купца, компаньона тетки. Одни розги жена его заменила другими. Он не хотел работать в лавке.

— Моя тетка в компании с вами, — заявил Эгбо, — но это не значит, что я должен стать у вас продавцом.

Было и нечто похуже.

— Приветствуя старших, — учил купец, — надо ложиться на землю.

— Как, прямо лечь на живот?

— На живот, чертов сын.

И Эгбо его деликатно поправил:

— Мой отец был достопочтенным священником, и он никогда не учил меня ложиться на землю.

Схватив кобоко, купец спускал с Эгбо три шкуры.

— Мальчишка! — кричал он. — Плеть тебя вразумит!

Через несколько лет Эгбо отправили в интернат, и он возвращался к купцу лишь на каникулы. Опекун его поджидал, и брюхо его, распухшее от амалы, колыхалось над узким ремнем. Эгбо ставил свой чемодан, брал себя в руки и приветствовал старшего стоя. Из-под стула взлетала плеть, но против нее находились теперь разумные доводы:

— Если я перед богом встаю на колени, так как же я буду ложиться на живот перед вами?

И купец замирал, и плеть трепетала в руке. Может быть, бог подслушал их спор и стал на сторону Эгбо? Испугавшись такой мысли, Эгбо ждал небесного гнева. Он целыми днями старался быть незаметным, говорил только шепотом, ждал, что бог позабудет дерзкую мысль и его самого. Но ничего не случилось в течение недели, двух, трех, и Эгбо вновь осмелел. Он все равно прав, и слово его вовсе не детский лепет. Но для расправы не трудно найти причину, и Эгбо в полночь нашли в роще Ошун у края реки, он лежал и слушал.

— Что ты тут делаешь? — спросили его.

— Молюсь, — был ответ, и его избили за возвращение в язычество.

— Цивилизованные дети молятся в церкви, — кричала тетка, — в церкви, а не в проклятой языческой роще!

Они ждали конца дождя, порой погружаясь в дремоту.

Саго пошевелился, привлек к себе Дехайнву и прошептал:

— Скажи честно, я кажусь таким же пустым, как и все?

Но Банделе услышал его и сказал:

— Пустопорожним, как политик на пресс-конференции.

— Эти двое до сих пор живы, — сказала Дехайнва о Коле, чья ладонь была испещрена чернильными линиями, и о Секони, который боролся с камешками, силясь сказать неизвестно что. Конечно, про камешки он выдумал сам, и это было единственным юмористическим отступлением в жизни, полной мучительной откровенности...

— У ммменя в дддетстве была пппривычка глотать кккамешки... И кккогда я иккаю... они ппподступают к гггорлу и не дддают ггговорить. — Так называемая икота была особенно сильной, когда Секони был чем-то взволнован. Тем более что из-за нее все в устах его приобретало комический смысл. Попытки высказаться делали его беспомощным ребенком, и он бунтовал под напором мыслей, ищущих выхода. Пошлость, неразбериха, нечленораздельность, даже собственные обычные слова и поступки — все ошарашивало его новизной, и он терял дар речи.

Саго жмурил глаза и несмотря на увещевания Дехайнвы дергался из стороны в сторону, как змея, готовая укусить. Эгбо снисходительно поощрял его нехорошей пьяной ухмылкой.

— Ну, что тебе надо?

С трудом Саго проговорил:

— Смотрите, у Эгбо ультрамариновое лицо. Здесь особая атмосфера.