Интервью и беседы с Львом Толстым

Кондуктор под окном кричит: - Тула-а! Надо вылезать из вагона... Тесный и грязный вокзал, засыпанный подсолнечной шелухой, благоухание незатейливого буфета, витрина металлических изделий, витрина тульских пряников, газетный ларек - и вот вы уже на той стороне вокзала в толчее извозчичьих пролеток, разрываемый на части местными "ваньками". - В Ясную Поляну! - Сюда пожалуйте! Со мной! Вот услужу! Барин, а со мной-то что же!.. Один, подогадливее, прямо берет вас силком, сажает на свою колесницу и мчит во всю прыть понурой лошадки, осыпаемый сзади хохотом и руганью оставшихся извозчиков. Не знаю, по таким ли дебрям ехал почитатель XVIII века к Вольтеру в Ферней, но мне путешествие к яснополянскому философу во многом напоминало хождение по мукам. На козлах сидел настоящий гоголевский Селифан. Он вез меня какими-то окраинами, переулками и закоулками и все уверял, что "скоро дорога полегчает". Но дорога, размытая весенними ручьями, до того вскоре сбилась, что пришлось добрые две версты идти пешком. Уже вечерело. Солнце скрылось за громадную тучу, сизую с огненными подпалинами. Слобода стояла розовая от заката, с зеленым пухом фруктовых садов, вся словно обвеянная острым весенним духом. Где-то пиликала гармоника... Молодка в красном повойнике и нарядной свите высунулась по пояс из окна и скалит зубы. Смешно, должно быть, в самом деле, мое прыганье по кочкам, бок о бок с дребезжащей пролеткой... Но вот наконец и земское шоссе. Оно вытянулось стрелой по ровному полю, с телеграфными столбами, с уныло шумящими ветлами. Миновали Киевскую заставу. Обогнали не одну партию богомолок, молодых и старых, завернутых в темное тряпье, сгорбленных и загорелых. Дорога снова пошла изволоком, меж густого казенного лесу, по березняку, мимо какого-то полуразрушенного завода, печального наследия "анонимных" бельгийцев, пока неожиданно не свернула в сторону. И вот опять проселок. Опять надо вылезать из пролетки и помогать вытаскивать из грязи клячу. - Долго, что ли? - Не, не долго, - ворчит извозчик. В самом деле, старая барская усадьба дает себя знать. Вон на пригорке какое-то полуразрушенное сооружение из кирпичей - не то межевой столб, не то чей-то забытый монумент. Еще немного дальше и фруктовый сад вышел на дорогу живой изгородью смородинных кустов. А вон и беседка. И вдруг усадьба предстала вся как на ладони с белыми каменными воротами, с плотиной, дворовыми строениями, уютным старомодным домом, который видал столько паломников. Гостеприимные сени, заваленные книгами, встречают меня теплом и спокойствием. Узкая лестница наверх. Тиканье машинки переписчика где-то за стеной. Две-три комнаты, которые проходишь почти бегом, и наконец перед одной закрытой дверью слуга говорит: - Сюда, пожалуйте. И сквозь полумрак комнаты, освещенной одной рабочей лампою под темным низким абажуром, видишь, как с кресла поднимается знакомая сутуловатая фигура в синей рабочей блузе, подпоясанной простым ремнем, в высоких сапогах, и узнаешь любимую седую голову...

* * *

Я опускаю весь начальный разговор. Льва Николаевича в его деревенском уединении так мало интересуют пресловутые "злобы дня", которыми дышит город. Положим, он все знает, за всем следит, все читает. Спросишь его о чем-нибудь - и на все получаешь ясный, спокойный ответ. Даже такие вопросы, которые, казалось бы, касались лично его, не вызывают в нем ни малейшего волнения. - Видали вы картину Бунина (*1*)? - спросил я. - Видал на снимке. - Ну, что скажете? - Ничего, Я давно уже достояние общества и потому не удивляюсь ничему... И весь пресловутый "инцидент" с этой картиной нисколько не волнует Льва Николаевича. Редкое добродушие и удивительное спокойствие. А вот темы литературные, темы религиозные, философские волнуют его и заставляют подниматься с кресла и после долгого оживленного разговора вызывают кашель. Разговор зашел о Максиме Горьком, о его героях, о "На дне" и т. д. Эти разговоры главным образом я и хочу передать теперь. Тема, как видите, самая модная. Петербургские журналисты по поводу "На дне" учинили заправский допрос всех наших "hommes des lettres" (*). И все они, кажется, осудили пьесу Горького. Теперь сказал свое слово и "великий писатель земли русской"... Я передал Льву Николаевичу свои московские впечатления о Хитровке, которую на днях в подробностях осмотрел. Я шел туда под впечатлением Горького. И вынес впечатления самые отрицательные. Московское босячество с легкой руки модного романиста положительно дошло теперь до значения каких-то сословных преимуществ. Современные московские босяки - это настоящие неаполитанские лаццарони, но те ленивы, добродушны и впечатлительны. Здесь как раз наоборот: видишь изобретательность рецидивиста, озлобленный, мстительный ум и самые низменные инстинкты. Они свободно разгуливают по Москве, пристают к прохожим, заигрывают с городовыми. Но добродушия тут мало, напротив: во всем чувствуется воровская уловка и неразборчивость средств.

(* литераторов (фр.). *)