Интервью, мысли, записи

Какой исторический романист избежит общения с лошадью? Конечно, заглядывая в дебри прошлого, я не раз был вынужден обращаться к «кавалерийской теме». В моей библиотеке самая старая книга по иппологии — это «Конский лечебник», изданный в 1795 году с посвящением известному коневоду графу А. Г. Орлову-Чесменскому. А самая новая книга — это «Прощайте и здравствуйте, кони!» Бориса Алмазова.

Есть ли у меня свое отношение к лошадям? Я всегда был внимателен к животному миру. Мне страшно думать, что лошадей, традиционных и верных друзей человека, главных помощников в труде и бою, у нас иные горе-хозяйственники пускают «на колбасу», — это ведь позор! Тысячи лет потратила природа на то, чтобы сделать это дивное создание. Лошадь — друг и помощник человека — совсем не для того, чтобы восполнять в магазинах нехватку мяса.

Приходилось ли мне лично общаться с лошадью? В детстве. Когда я, еще мальчиком, жил в деревне Замостье на Псковщине, где была родина моей бабушки, крестьянки Василисы Минаевны Карениной. Помнится сцена, схожая с темой из тургеневского рассказа «Бежин луг», — тот же свет ночного костра, те же ночные страхи и всхрапывания пасущихся лошадей. Пожалуй, вот этой детской лирикой все и закончилось.

Как мне представляется будущее лошади в нашей стране? В первую очередь, лошади надобно вернуть ее прежний статус — уважение к ней. Она еще послужит нам не только для получения валюты от продажи за рубеж. Лошадь должна быть рядом с нами. Она всегда отплатит нам ответной любовью. Я вообще не понимаю, зачем, спрашивается, гонять из деревни в район за почтою трактор или грузовик, если это экономичнее сделать на лошади?

Правда, героям моих произведений привычнее седлать лошадей. Впервые с «конской» темой я соприкоснулся при написании миниатюры о графе Орлове-Чесменском, где описал его старания в развитии теории коневодства и в практике знаменитого Хреновского завода. Затем пришлось писать о славных кавалеристах — Кульневе и Костенецком; наконец, в романе «Фаворит» и в других романах мои герои, можно сказать, не покидают седла… Сейчас у меня публикуется роман «Честь имею», в котором описываю подготовку офицера российского генштаба, как ломались карьеры офицеров, не умевших владеть лошадью, и, наконец, описываю забытую в наши дни парфорсную охоту на лошадях — самый рискованный вид охоты, когда всадник, не разбирая дороги, обязан следовать за гончей собакой, которая преследует уходящего от погони зверя.

В моем кабинете вы можете увидеть репродукцию с картины Н. С. Самокиша «Аппель»: эта сцена изображает конечный момент атаки при Аустерлице, когда трубачи призывают тех кавалергардов, которые остались живы. Именно кавалергарды тогда спасли честь русской гвардии! Впрочем, об этом писал Лев Толстой в романе «Война и мир», и читателям, наверное, помнится этот славный эпизод из истории нашей кавалерии. Кстати, об этой атаке при Аустерлице писал и я в своем романе «Каждому свое».

Что бы я хотел пожелать читателям журнала? ЛЮБВИ! Любви ко всему живому, и в первую очередь к лошадям. Своих верных друзей нельзя обижать.

О себе

Ночная вахта — время с 00 до 04 часов.

Самые трудные часы. Склянки пробьют в полночь — динь.

В четыре часа пробьют — динь-динь: динь, динь, динь, динь.

По-морскому ночная вахта называется «собакой».

Так и говорят: «Мне сегодня стоять „собаку“».

Штатские вряд ли понимают всю прелесть этой речи…

Но именно в часы «собаки» мною написано и сделано все то, что я написал и сделал. Именно потому я называю свою биографию ночной вахтой — «собакой».

Как говорил замечательный писатель И. Г. Прыжов, «вся моя жизнь была собачьей…» С этого он начал.

Гирокомпасы… Я знаю, что шулера срезали себе бритвой кожный эпителий на кончиках пальцев, чтобы лучше осязать незаметные для глаза «накрапы» и «надрезы», дающие им верный выигрыш. Почему у нас так много говорят о профессионализме? Позволю себе заметить, что я во время войны был вроде того же шулера. Я настолько изучил нервную систему своих пальцев, что наугад, на ощупь определял температуру воды, поступающей в гироскопическую систему, до десятых долей градуса. Я всегда мог на ощупь определить:

— Тридцать шесть и семь десятых… А вот сейчас — тридцать восемь и пять десятых. Значит, надо прибавить охлаждение воды!

Во мне погиб великий клоун. С детства я не боялся смеха толпы, наоборот, я этот издевательский смех нарочно вызывал. Старшина говорил: «Ну, юнга! Ты далеко пойдешь…»

До сих пор неизвестно, когда признаваться в любви? Или тогда, когда тебе уже стало невтерпеж, или лучше выждать, когда женщина ангельским голоском сама спросит вас: «Любите ли вы меня?»

В юности я взялся за изучение финского языка. Почему именно финского? Очевидно, из желания не быть похожим на всех. Но я уже тогда любил Финляндию, ее историю и финский народ, сумевший отбить натиск армии Сталина и Молотова… Говорить по-фински я не стал, но знатоки говорили, что у меня хорошее произношение.