Интервью со смертью

— Это неважно, — я спешил договорить, и ее реплика показалась мне неуместной. — Итак, подумай, сколько бы все это стоило. По меньшей мере на пару сотен марок дороже. Мы сэкономили, да еще обвели этих дураков вокруг пальца.

— Вот и хорошо, — сказала она. — Ты только не кипятись. При этом она протянула руку в пустоту, чтобы погладить меня по голове.

Пока я возвращался к своим, я думал: «Будет лучше, если я еще раз поговорю с ней завтра днем. Самое главное — до того как эти идиоты начнут болтать о мучениках, мне надо попытаться заставить жену смеяться».

Ах!

Доротея

Будьте уверены, что я долго думал, надо ли рассказывать эту историю именно так, как она произошла на самом деле, и так, как рассказали ее мне. То есть без всяких добавлений и украшательств, без всяких объяснений и примечаний, каковые, конечно, представляют для некоторых интерес, но, по существу, искажают сюжет очень простого события, ибо смазывают его границы. Я, однако, настораживаюсь при слове «границы». Например, границы времени и пространства, по поводу которых наши отцы не испытывали никаких сомнений. Действительно ли эти границы существуют, и существуют неизменными? Не стерлись и не разрушились ли они, как наши города и наше буржуазное бытие? Или мы просто их больше не видим, ибо взгляд наш затуманился нуждой и горестями? Кому это решать?

Я даже думал, так ли уж проста эта история и стоит ли ее вообще рассказывать. Вполне возможно, что она сентиментальна, а это считают худшим упреком. На это я мог бы, во всяком случае, возразить, что сама жизнь весьма мало задумывается над тем, что в ней сентиментально, а что нет. Мы должны принимать все как есть и успокоиться на этом. Некоторые из нас выказывают себя настолько умными, что, находясь рядом с ними, просто диву даешься и чувствуешь себя совершенным недоумком. Но, вернувшись домой и спокойно взвесив их слова, начинаешь понимать, что они такие умные только из страха перед собственной сентиментальностью. Так что можно с полным правом сказать: отчего бы не быть сентиментальным открыто? Я, конечно, понимаю, что это весьма опасное утверждение. Надо только понять, что противоположное поведение, которое буквально кричит о себе: «Смотрите, я ни во что не верю, но я, тем не менее, существую!» — есть не что иное, как мужское бахвальство. Уверен, что женщины тоже это знают.

Да, собственно, эта история — всего лишь эпизод; таких эпизодов можно насчитать сотни, если не тысячи. То, что этот эпизод имел место во время потрясшего мир события, не делает его более ценным. Под тем событием я подразумеваю гибель Гамбурга в июле 1943 года, о чем я уже рассказал в другой раз, так что мне нет нужды повторяться. Сильный эпитет «потрясшее мир» я выбрал совершенно осознанно. Для очень многих потрясение мироздания случилось именно тогда, причем оно оказалось таким сильным, что они и сегодня отваживаются говорить об этом только тихо и осторожно. То же самое касается меня, а, впрочем, может быть, и всех. Разве можно уповать только на то, что у людей короткая память? Они говорят: с тех пор случилось много куда более ужасного и произойдет еще худшее. Они так же говорят, когда думают о гибели Помпеи в древности или о магдебургском пожаре времен Тридцатилетней войны: «Боже мой, о чем тут говорить?» Тогда жизни лишились всего лишь несколько сот человек, а мы ведем счет на сотни тысяч. Когда же пробьет час и земля расколется пополам, а один из нас по чистой случайности уцелеет, то он завопит: «Подумаешь, погибла всего лишь одна Земля, но Солнце и Сириус остались целы!» Дело, однако, не в числах и не в масштабах события, а в том, насколько далеко распространяются вызванные им волны. И о гибели Гамбурга я берусь утверждать, что читатель газеты в каком-нибудь из отдаленных уголков мира, вместо того чтобы предпочесть этому несчастью какую-нибудь местную сенсацию или даже порадоваться бедствию, постигшему врага, в ужасе отложит в сторону газету и скажет: мой дом в опасности. Может быть, волны этого несчастья выплеснулись за пределы Земли и опасность заметили и в других мирах, далеко за границами нашей Вселенной. Однако мы снова воспользовались словом «границы».

Если же я захочу узнать, как в действительности обстояли дела во время гибели Помпеи или при пожаре в Магдебурге, то образы людей, засыпанных пеплом в те минуты, когда они занимались своими повседневными делами, или хоралы времен Тридцатилетней войны расскажут мне больше, чем любые основанные на так называемых фактах отчеты. И если через сто или еще больше лет кто-нибудь спросит: как люди тогда смогли это пережить, то ему следует ухватиться за такие же эпизоды, как тот, о котором я хочу рассказать. Пусть этот рассказ будет заменой хоралу, ведь мы не пели хоралы. Всему свое время. Я часто спрашивал себя и продолжаю спрашивать сейчас, почему мы не пели: «Из бездн воззвал», к кому могли мы воззвать? Кто или что запечатал нам уста? Даже я не пел ничего подобного.