Интервью сына века

Когда я вошел в бар «Матис», Эдуар Баэр[111] только что ушел. Вот уже три года стоит мне прийти куда-нибудь, выясняется, что Эдуар тоже был здесь, но недавно ушел. Интересно, это он нарочно? В ответ на мой вопрос, как поживает Франсуаза Саган, Жеральд Нанти, хозяин бара, скорчил кислую мину. Между нами это стало своего рода игрой: обычно он, похохатывая, пересказывает мне ее последнюю выходку. Например, что она ночь напролет учила Изабель Аджани, как разрешить ее супружеские проблемы. Или что Эдуар доставил ее на машине в Экемовиль, а наутро Бернар Франк[112] не мог понять, что это за парень и что он делает у него дома. И все в этом духе. Но в тот вечер Жеральд молчал. Процедил только:

– Ее врач говорит, до понедельника она не дотянет.

Хозяин «Матиса» был одним из ближайших друзей Саган, как Флоранс Мальро,[113] Шарлота Айо (сестра Жюльет Греко), Бернар Франк и Ингрид Мэшулам, у которой она жила в Париже на бульваре Фош. Он принадлежал к числу немногих, кто действительно заботился о ней в последние годы и проводил с ней немало времени. Он принимал ее такой, какой она была: невыносимой, непредсказуемой, больной, разорившейся, наркоманкой, преследуемой законом. Тот единственный раз, когда я пригласил Саган на ужин, это было у Жеральда. Помню, когда он нас познакомил, я вдруг заговорил цитатами: пробормотал несколько изящных и печальных фраз.

– Красиво, – сказала Саган. – Чье это?

– Ваше.

– Вот как?

Вид у нее был равнодушно-пресыщенный, но на самом деле она была тронута, что какой-то верзила шпарит наизусть куски из ее книг, притом что писать она давно перестала. Вот, например: «Я никогда не буду знать достаточно. Достаточно, чтобы почувствовать себя совершенно счастливой, достаточно, чтобы целиком отдаться какой-нибудь всепоглощающей страсти. Не буду знать достаточно ни для чего. Но эти моменты счастья, растворения в жизни, если их помнить, превращаются в сшитое из разноцветных лоскутов уютное одеяло, которым укрываешь нагое, тщедушное тело, дрожащее от окружающего одиночества». [ «Синяки на душе», 1972.]

Саган часто сравнивали с Прустом – из-за псевдонима, который она позаимствовала в романе «У Германтов».[114] Еще, говоря о ней, поминали (гораздо более обоснованно) Мюссе, Стендаля, Радиге.[115] Но этот отрывок свидетельствует о том, что она, скорее, новое воплощение Колетт.[116] «Здравствуй, грусть» вышла в год смерти последней (1954). В литературе случайностей не бывает. И процитированный мной текст тому доказательство. Кристально чистый, как у Колетт, язык Саган – это попытка увековечить те краткие мгновения, когда жизнь приобретает смысл. Саган – разочарованный романтик, изо всех сил старающийся спасти романтизм от слащавости. Это исполненная любви душа, знающая, что любовь не длится долго, и смертельно боящаяся поддаться обману. О чем она мечтает? Признаться в любви – и не оказаться при этом смешной. Рассудок твердит, что это невозможно, но сердце не желает слушать. Любить – это не внимать голосу разума.

Во время того пресловутого ужина у Нанти я не мог отделаться от ощущения, что передо мной – пансионерка из монастыря Уазо, спрятавшаяся в теле престарелой дамы в инвалидной коляске. Ей хотелось пить водку, поздно ложиться спать и говорить глупости типа «Я курю Пол-Мёл!». Секрет Саган в том, что она так и осталась девочкой, застряла в 1954-м. Она – та самая семнадцатилетняя Сесиль из романа «Здравствуй, грусть», которая, сидя на пляже, сравнивает мужчин с песком, что струится у нее между пальцами. Она так и останется сидеть, опустив голову, на берегу Средиземного моря, думая о тех, в кого влюблена и кто недостоин ее любви. «Я мало чего знала о любви: свидания, поцелуи, пресыщенность». Ее мгновенно раскусил Франсуа Мориак. «До Саган, – написал он, – верили в прекрасного принца; когда появилась Саган, оказалось, что прекрасный принц – женщина, и не просто женщина, а „прелестный монстр“».

Нынче вечером Жеральд был бледен. Завсегдатаи бара решили, что на листе бумаги все напишут ободряющие слова для Саган. Николетта, Ариэль Домбаль, Режин, Аманда Лир и Жюли Депардьё написали ей приветственные послания. Я набросал двустишие:

Где вы? Вас так не хватает,
Что тоска одолевает.

Напоследок Пьер Пальмад[117] выдал одну из своих искрометных фраз: «Даже смерть вам по колено». Мы сидели, как в романах Саган, пьяные, понурые, потерянные, с блестящими, словно полными слез, глазами, и время как будто остановилось на вечном хмуром рассвете. Величайшие творцы – это те, кто вбирает нас в себя настолько, что мы начинаем на них походить. Они как будто линяют, и их краски переходят на нас. Общество копирует их, потому что им принадлежит мир. У меня в жизни часто возникало впечатление, что Саган диктует ситуации и диалоги.