Интерзона

Сам Мортон собственного достоинства не имел, поэтому его самооценка росла и падала по мере того, как к нему относились другие. Поначалу он производил хорошее впечатление. Он казался наивным, детским, дружелюбным. Незаметно наивное щебетание переходило в глупую, механическую болтовню, дружелюбие - в голодную, цепляющуюся навязчивость, а детскость таяла у вас на глазах над столиком кафе.

Вы поднимали глаза и видели глубокие морщины у рта, жесткого, глупого рта, похожего на рот старой шлюхи, видели глубокие складки на шее, когда он поворачивал голову, ища кого-то, - он всегда неистово оглядывался по сторонам, словно ожидая кого-то более важного, чем собеседник.

И были, наверняка были там люди, занимавшие все его помыслы. Он вертелся в отвратительных конвульсиях заискивания, приходя в отчаяние всякий раз, как иная его жалкая попытка терпела полный провал, постоянно делая в штаны от страха и возбуждения. Ли приходило в голову, что Мортон, должно быть, по ночам рыдает.

Мортоновы потуги понравиться завсегдатаям с положением в обществе или заезжим знаменитостям, потуги, оканчивавшиеся обычно крахом и позором в "Кафе Сентраль", служили приманкой для особого рода охотников за падалью, которые кормятся тем, что унижают и разобщают других. Эти захиревшие клуши никогда не уставали сплетничать и распространять повсюду нескончаемую сагу о поражениях Мортона.

"Так вот, он прямо уселся рядом с Теннесси Уильямсом на пляже, и Теннесси ему сказал: "Мне что-то сегодня нездоровится, Майкл. Я бы ни с кем не хотел разговаривать." Майкл! Даже не знает, как его зовут! А он-то говорит: о, да, Теннесси, мой хороший приятель!"

И они смеялись, и дрыгались из стороны в сторону, и всё хлопали в ладоши, и глаза их горели поганой похотью.

"Вот, наверное, так и выглядят люди, когда они кого-нибудь сжигают заживо,"

думал Ли.

За другим столиком сидела красивая женщина смешанных негритянских и малайских кровей. Она была тонкого сложения, с темной, словно медной кожей, ее маленькие зубки слегка отстояли друг от друга, а соски грудей торчали немного вверх. Одета она была в желтый шелковый халат и держалась с аристократической грациозностью.

За тем же столиком была эффектная немка: золотые волосы, завитые и образующие тиару, пышный бюст, героические пропорции.

Она беседовала с полукровкой. Когда она при разговоре открывала рот, обнаруживались кошмарные зубы, бурые, кариесные, скорее подпертые, нежели заполненные, кусками стали - некоторые из этих кусков заржавели, другие были медные, с зеленым налетом ярь-медянки. Зубы были неестественно большими и налезали один на другой. Обломанные, ржавые куски прижимались к ним, как старый забор из колючей проволоки.

Обычно она старалась держать свои зубы в секрете как можно дольше. Однако ее красивые губы едва ли могли ей в этом помочь, и зубы выглядывали наружу, когда она разговаривала или ела. Она никогда не смеялась, если могла сдержаться, да только неожиданные припадки хохота накатывали на нее время от времени по самым случайным причинам. За этими припадками хохота всегда следовал истерический плач, и она всё повторяла, давясь слезами: "Все увидели мои зубы! Мои кошмарные зубы!"

Она постоянно копила деньги на то, чтобы привести свои зубы в порядок, но почему-то всегда спускала эти деньги на что-то другое. Бывало, она на них напивалась, или вдруг отдавала их кому-то в необъяснимом припадке истерической щедрости. Она была кадром номер один для любого разводилы в Танжере, потому что все знали: у нее есть деньги, она их всегда копит на зубы. Но пытаться ее подначить было небезопасно. Она могла внезапно впасть в ярость, и тогда обкладывала иного бездельника, вереща изо всех сил своих легких молодой Юноны:

"Ты, ублюдок вонючий! Пытаешься развести меня на мои зубные деньги!"

Обе они, и полукровка, и нордическая, которая, кстати, называла себя Хельга, были свободными шлюхами.

Сон о каторге

В ту ночь Ли приснилось, будто он на каторге.

Вокруг были сплошные голые, высокие скалы. Он жил в пансионе, который никогда не отапливался. Он вышел на прогулку. Обойдя угол и выйдя на грязный булыжник улицы, он столкнулся с ледяным горным ветром. Он подтянул пояс кожаной куртки и ощутил холодок последнего отчаяния.

Никто не говорит помногу после первых нескольких лет в колонии: ведь каждый знает, что все здесь в одинаковой степени нищие. Они сидят за столом, поедая холодную, жирную пищу, каждый по отдельности, и молчат, словно камни. Только визгливый, пронизывающий голос хозяйки всё звучит, не смолкая.

На улицах каторжане смешиваются с горожанами, и их трудно узнать в толпе. Но рано или поздно они выдают себя своей одинокой напряженностью: ведь их помыслы заняты исключительно побегом. Еще каторжан отличают: самоконтроль, но без внутреннего спокойствия и уравновешенности; горькое знание, но без зрелости; душевная сосредоточенность, но без тепла и любви.