Интимная жизнь Ленина: Новый портрет на основе воспоминаний, документов, а также легенд

На другой день арестованные были освобождены, и с этого момента исчезли и следившие за мной пшики. Потом выяснилось, что мы были заподозрены ни больше ни меньше как в шпионаже в пользу России и что поводом для этого послужила моя переписка с Владимиром Ильичем; освобождению арестованных содействовал тогдашний бернский полицмейстер социал-демократ Сграген, объяснивший швейцарской полиции всю нелепость подобного обвинения политэмигрантов.

Дальше выяснилось, что собирались арестовать и меня, но не решились ввиду моего депутатского звания, опасаясь каких-либо «дипломатических осложнений» (им было невдомек, что партия, к которой я принадлежал, была заклятым врагом царизма и что поэтому из-за моего ареста никаких «дипломатических осложнений» получиться не могло).

Позднее стало известно» что Владимир Ильич посылки моей не получил. Ему только было сообщено» что «на его имя имеется почтовое отправление и что ему, как подданному воюющей с Австрией державы, оно выдано быть не может».

Во время пребывания Ленина и в Париже, и в Кракове деньги в партийную казну поступали нерегулярно и со скрипом, и «вождь мирового пролетариата» чувствовал немалые материальные затруднения.

Хорошо хоть как-то помогали из России родные.

Вот, например, что рассказывала в своих воспоминаниях его сестра Анна:

«Осенью 1911 года, в октябре — ноябре, мне удалось побывать за границей, и я провела недели две в Париже, у Владимира Ильича. Нашла, что он живет плохо в материальном отношении, питается недостаточно и, кроме того, сильно обносился. Я стала убеждать его пойти со мною на следующее утро в магазин, чтобы купить необходимое ему зимнее пальто. Но он категорически отказался, и я, уже не ожидая его, была удивлена, когда услышала из-под окна моей комнаты, выходившей во дворик, его оклик в условленный час. Оказалось, что Надя после моего ухода убедила его принять мое предложение. При покупке Владимир Ильич отказывался от всего более дорогого, и только убеждения приказчика, что одно пальто является «inuisable» («неизносимым»), заставили его остановиться на нем. Но тужурку, которую я считала тоже необходимой ему, он решительно отказался покупать.

Заметила я также в это посещение Владимира Ильича, что и настроение его было менее жизнерадостным, чем обычно. Как-то раз во время прогулки вдвоем он сказал: «Удастся ли еще дожить до следующей революции?» И вид у него был тогда печальный, похожий на ту фотографию, что была снята с него в 1895 году в охранке. Это было время тяжелой реакции, симптомы возрождения, как факты выхода «Звезды» и «Мысли», только еще намечались.

Выяснив условия посылок съестного из России за границу, я посылала ему в Париж мясное (ветчину, колбасы). По поводу домашней запеченной ветчины он выразился в одном не сохранившемся письме, что это «превосходная снедь», из чего можно было заключить о разнице между этим мясом и тем, которым ему приходилось питаться в Париже. В Австрию пересылка мясного не разрешалась, и поэтому по переезде его в Краков я посылала ему рыбное (икру, балык, сельди и т. п.) и сладкое, которое он сам, конспиративно от Надины, просил послать ей. Об этих «гостинцах» упоминают в «письмах от 1912 и 1913 годов и он, и Надежда Константиновна».

КРУЖКА ТЕПЛОГО ПЕПЛА

Болезнь Крупской опять дала о себе знать. Она снова становится нервной, раздражительной и еще более жестокой. Казалось, в душе этого человека не осталось и капельки сострадания к чужой боли, если только эта боль не была связана с революционной деятельностью.

А тут еще начало ухудшаться здоровье престарелой матери Крупской, которая, при незавидном финансовом состоянии дочери и зятя, превратилась для них в настоящую обузу.

Поэтому и смерть ее Ленин и Крупская пережили довольно спокойно: без слез, без поминального застолья. Тело ее сожгли в бернском крематории (слова Крупской о том, что так, якобы, «заказывала» сама мать, вызывают большое сомнение), жестяную кружку с пеплом зарыли в землю, а сами вскоре продолжили дальше свое передвижение по загранице.

Прах Елизаветы Васильевны, которая всю свою жизнь посвятила своей непутевой дочери, так и остался на чужбине, всеми забытый.

У самой же Крупской этот период ее жизни оставил такие воспоминания:

«Хотя давно уже все пахло войной, но, когда война была объявлена, это как-то ошарашило всех. Надо было выбираться из Поронина, но куда можно было ехать — было еще совершенно не ясно… Местное гуральское (горное) население совершенно было подавлено, когда началась мобилизация. С кем война, из-за чего война — никто ничего не понимал, никакого воодушевления не было, шли, как на убой. Наша хозяйка, владелица дачи, крестьянка, была совершенно убита горем — у нее взяли на войну мужа…