Я приподнялась в волнении — сейчас увижу Ленина! — затем села на свое место и увидела, как к трибуне подошел товарищ, с которым я так непринужденно беседовала в углу, не зная его имени. Это был Ленин! Владимир Ильич дал ясный анализ социально-политических условий, сложившихся к осени 1907 года. Для чего большевистская партия идет в Думу? — спрашивал Ильич и отвечал: «Только для того, чтобы она в Думе высоко держала знамя с.-д., только для того, чтобы она в Думе вела непримиримую борьбу против контрреволюционеров всех видов
Владимир Ильич сделал на конференции еще один доклад — об участии социал-демократов в буржуазной печати[12]
.Помимо двух докладов, Ленин выступал также по вопросу о подготовке к общерусской конференции И по другим вопросам порядка дня конференции.
Неизгладимое впечатление производили выступления Владимира Ильича. Изумляла простота его речи, несокрушимая логика, последовательность, глубочайшая убежденность. Он бросал в аудиторию слова, проникающие в глубину сознания и чувства. Он говорил, и каждому из нас казалось, что речь обращена именно к нему.
Во время перерыва я подошла к Владимиру Ильичу и призналась, в какой большой тревоге находилась до тех пор, пока не увидела его на трибуне. Когда я поведала ему о причине тревоги, он весело рассмеялся:
— Вот так конспиратор! Как же это вы заговорили с незнакомым человеком?
— Я поддалась чувству, я почувствовала в вас своего человека.
— Ай-ай-ай! По-чув-ство-ва-ла! Вам, стало быть, неизвестно, что чувство может обмануть, что нельзя так оценивать человека? — И он, добродушно посмеиваясь, продолжал укорять меня».
Наступили не лучшие времена для большевиков.
«Большевики возобновили издание нелегального «Пролетария», — вспоминала Крупская, — ушли в подполье — меньшевики забили отбой, стали писать в буржуазной прессе, выкинули демагогический лозунг рабочего беспартийного съезда, который при данных условиях означал ликвидацию партии. Большевики требовали экстренного съезда.
Ильичу пришлось перебираться в «ближнюю эмиграцию», в Финляндию. Он поселился там у Лейтейзенов на станции Куоккала, неподалеку от вокзала. Неуютная большая дача «Ваза» давно уже служила пристанищем для революционеров. Перед тем там жили эсеры, приготовлявшие бомбы, потом поселился там большевик Лейтейзен (Линдов) с семьей. Ильичу отвели комнату в сторонке, где он строчил свои статьи и брошюры и куда к нему приезжали и цекисты, и пек исты, и приезжие из провинции, Ильич из Куок-калы руководил фактически всей работой большевиков. Через некоторое время я тоже туда переселилась, уезжала ранним утром в Питер и возвращалась поздно вечером. Потом Лейтейзены уехали, мы заняли весь низ — приехала к нам моя мать, потом Мария Ильинична жила у нас одно время. Наверху поселились Богдановы, а в 1907 г. — и Дубровинский (Иннокентий). В то время русская полиция не решалась соваться в Финляндию, и мы жили очень свободно. Дверь дачи никогда не запиралась, в столовой на ночь ставилась кринка молока и хлеб, на диване стелилась на ночь постель, на случай, если кто приедет с ночным поездом, чтобы мог, никого не будя, подкрепиться и залечь спать. Утром очень часто в столовой мы заставали приехавших ночью товарищей.
К Ильичу каждый день приезжал специальный человек с материалами, газетами, письмами. Ильич, просмотрев присланное, садился сейчас же писать статью и отправлял ее с тем же посланным. Почти ежедневно приезжал на «Вазу» Дмитрий Ильич Лещенко. Вечером я привозила каждодневно всяческие питерские новости и поручения.
Конечно, Ильич рвался в Питер, и как ни старались держать с ним постоянную самую тесную связь, а другой раз нападало такое настроение, что хотелось чем-нибудь перебить мысли…
Я редко видела в это время Ильича, проводя целые дни в Питере. Возвращаясь поздно, заставала Ильича всегда озабоченным и ни о чем его уже не спрашивала, больше рассказывала ему о том, что приходилось видеть и слышать.