— Ему было шестнадцать, он ездил на мопеде и курил — вполне достаточно, чтобы влюбиться по уши. Я тогда то и дело краснела — кровь приливала к лицу от любого намека на что-то сексуальное, даже если речь шла о спаривании домашних животных. Однажды за ужином я в очередной раз заметила, что краснею, вышла на кухонное крыльцо и уселась на каменные ступеньки, чтобы послушать стрекот цикад. Бертран вышел за мной, и я попыталась было поговорить с ним, но разговоров-то он как раз и не любил. Какое-то время мы молчали, а потом он вдруг сказал: "Ты очень хорошенькая, когда краснеешь. Румянец подчеркивает высоту твоих скул". До этого дня никто не называл меня хорошенькой и не говорил, что румянец мне к лицу, так что в результате я сделалась просто пунцовой. В голове у меня все смешалось, я смутилась, не знала, куда смотреть, — тем более, что была в него влюблена, и вдобавок понимала, что выгляжу круглой дурой. В конце концов я просто разревелась.
— А как отреагировал он?
— Сначала никак. Помнится, пытался раскурить очередную сигарету, но дул ветер и спички гасли одна за другой. Потом сдался и начал целовать меня.
Я сглотнул.
— Ты засыпаешь? Тебе, должно быть, скучно? — спросила моя рассказчица.
— Господи, нет! Совсем наоборот.
— Не ври.
— Я не вру.
— Но ведь история совершенно банальная.
Изабель говорила чистую правду — ничего экстраординарного в ее истории не было, и все же она казалась захватывающей. У рассказов о физическом желании есть такая особенность: их слушают, затаив дыхание. Стоит начаться такому рассказу, как мы мигом превращаемся в пещерных людей, сидящих у костра, глодающих ребра мамонта и жаждущих получить ответ на вопрос, который в среде просвещенных литературных критиков считается столь вульгарным: "Что же было дальше?"
Рассказ Изабель, о котором идет речь, ничуть не менее увлекателен, чем повествование о том, как и почему встретились Троил и Крессида. Хотя в мире существует только пять сюжетов любовных историй, мы охотно внимаем их бесчисленным вариациям (в которых, допустим, Золушка встречает своего принца не на балу, а в поезде, или уже другой принц превращается не в лягушку, а в затычку для уха).
— Если тебе действительно интересно, нам помешали родители Бертрана или еще что-то, не помню. Потом я поднялась в свою комнату, а глубокой ночью он пришел и забрался ко мне в кровать. Впервые в жизни я делила постель с кем-то, кроме плюшевого мишки, поэтому просто оцепенела, хотя где-то внутри звучал голос: "Боже, только представь, как ты расскажешь об этом Саре".
— А потом?
— Какое-то время мы дурачились в постели… ну, ты понимаешь, типичная неумелая возня двух подростков, ни один из которых не знает, что, собственно, надо делать, — особенно та дурында, которая краснела при упоминании домашних животных…
— То есть ты…
— Что-то вроде… Наверное, это почти случилось, а потом он что-то пробормотал по-французски — и всё. Я тут же испугалась, что забеременела, но, как выяснилось, эта честь досталась простыне.
— И с кем же тебе удалось?.. — осторожно спросил я.
— О, со Стюартом, о котором я рассказывала тебе на днях. У нас была даже специальная книжка, она до сих пор где-то валяется — с графиками, диаграммами, схемами и семьюдесятью картинками. Мы встречались почти год. Все было так здорово, так легко… но, возможно, это говорит лишь о том, как мало у меня было опыта. Ту любовь иначе как щенячьей не назовешь. Настоящие любовные истории случились позже, и они приносили не только хорошее, но и плохое. Господи, только послушайте.
Она умолкла, затем перевернулась на бок и чуть приподнялась на локте.
— Знаешь, уже действительно поздно, и я очень сомневаюсь, что тебе хочется их выслушивать.
Но мне как раз хотелось, и по мере того, как приближалось утро, вставал резонный вопрос — почему?
Что один человек надеется узнать о другом, слушая рассказы о тех, кого тот любил? Почему этот аспект кажется наиболее важным для понимания того загадочного сегмента бытия, который мы именуем личной жизнью? И что можно сказать о человеке, узнав, кем были его возлюбленные?