Интимный портрет дождя

–Нет. Просто я перевоплотилась. -Ха-ха-ха! – затряслась от смеха изба. – А почему бы нет? – обиделась пишущая машинка. – Ведь может же Леня быть сразу и человеком, и деревом, и поэтом? А почему бы мне не быть золотым браслетом хотя бы в прошлом? – Ну, будь, будь, – сказала крыса Унда, догрызая последнюю грибную ножку. – Какая разница, кто ты, был бы от тебя прок соседям. Кстати, каков он на вкус, браслет?

– Не съедобный. Металл. А еще раньше, до того, как стать браслетом, я была санитаркой на фронте. Ну, медсестрой. – А танком ты не была? – скрипнула дверь – Почему вы мне не верите? – со слезливым отзвуком прощелкала Ася.

Я повесила у печки последнюю грибную нитку и окликнула самовар. Пока прислушивалась к перешептыванию грибных шляпок, удивляясь, откуда они знают то, чего не знают и знать не должны, а они еще об этом так ловко болтают, пока я думала обо всем этом, пузатый старина Толя въехал с веранды на куче тлеющих сосновых шишек. На трубе его подпрыгивал кирзовый сапог. Толя дымил как паровоз, медно выблескивал начищенными боками. Франт он, Толя. За ним примчался фаянсовый Витя-заварочный, красный в белую горошку с золочеными ободками. Витя приволок поднос коврижек и ватрушек.

Стулья и табуретки придвинулись к столу. Клеенка по-кошачьи потянулась, встряхнулась, обдав всех крошками, и заново раскаталась на столе. На нее по-лягушачьи запрыгнули чашки и блюдца.

Терпкий чайный аромат, чуть отдающий мелиссой и тархуном, наполнил избу.

– Я действительно была медсестрой, – упрямо сказала Ася, усаживаясь на табуретку. Тут все заметили, что ее металлический корпус вытянулся и изогнулся, приняв форму хрупкой девичьей фигурки. Ася протянула руку к ватрушке. Тонкое запястье стягивал массивный золотой браслет.

–Ты была не браслетом, а с браслетом, – звякнуло блюдце. – Странно, откуда эта дорогая штуковина у фронтовой сестрички?

–Трофейный. Солдатик подарил перед боем, – небрежно бросила Ася.

– Небось, было за что.

– А как же. Перед боем я никому не отказывала.

– Вот оно что… – звякнула сахарница.

– Да! – вызывающе сказала Ася. – А что тут такого? А может, в последний раз? Так и выходило. Вся моя армия погибла. Моя армия, а не чья-нибудь, многие еще не знали женщину, я была их первой и, может, единственной, понятно? Мои мужчины гибли, умирали, а меня пуля не брала! А я искала смерти! Всякого ведь навидалась, всего попробовала, ну не могла я с таким грузом, не могла! Ко мне во сне мои мертвецы приходили и просили, жаловались, плакали. Стала думать, будто только мои погибают. Думала, может, проклята кем-то? Одного, молоденького совсем, красивенького, пожалела, отбивалась, говорила, что на мне, может, проклятье, а он – свое: все равно, говорит, хочу. Добился. Живым вернулся. После войны встретила – опустившийся, спился. Ты, говорит, Аська, точно проклята, погубила, нету личной жизни, две семьи сменил, но не могу, хочу только с тобой и только перед атакой, а по другому мне не надо. Не могу нормально. Не хочу. После таких его слов я молчу: ведь и я не могу по -другому. Сама ведь сломалась. Истаскала себя по ресторанам, по чужим постелям за трофейные побрякушки, которые потом горстями раздала нищим, словила пьяную шальную смерть…

– Ничего себе, страшненькая история, – проскрипела потолочная балка. – Чего только не бывает! А вот я сосной была в роскошном строевом лесу, триста лет! Срубили. Теперь столетие доски подпираю, обрыдло, спасу нет! На войну хочу, под пули, а потом сразу – в ресторан. Хочу разврата и золотых безделушек!

– Глупости, – сказала дверь. – Нет ничего лучше спокойной жизни и домашнего уюта с веселыми гостями в лунную ночь. Оно, счастье-то, и есть, коли душа покоем полна.

Леня, допил чай и резюмировал:

– Верно. Счастье, это душевное равновесие и стабильность в жизни. Вот изба сто лет стоит, и еще столько же проторчит на том же месте или на другом, потом ее подремонтируют, и еще просуществует бог знает сколько. Вот стабильное счастье.

– Какой ты умный, Ленечка, – выдохнула Ася. – Ну, прямо Сократ. Ты никогда не был Сократом?

– Нет. Я русский. – Резко сказал клен.

– А кем ты был раньше?

– Я всегда был личностью. Отстань. – Ответил клен и задумался над куском коврижки. – Лично я не согласна Бог знает сколько подпирать эти доски, – возмутилась балка. – Я, может, тоже не лыком шита.

За окном была непроглядная ночь. Огонь обпился чаем и уснул прямо под столом, превратившись в желтую кошку. Я прихватила ее с собой в постель, отправляясь спать, – чтобы мурлыкала и грела ноги. Кровать радостно завиляла одеялом и лизнула подушкой мою щеку. Она пахла печкой, чаем с коврижками и подгнивающими половицами. Она сразу же принялась "чтокать":

– Что такое детство?

– Детство? Это болезнь.

– Какая?

– Слабость ума и воли.

– А тогда юность что?

– Кризисный этап болезни. Потом наступает молодость…

– А после?

– После? Зрелость, начало выздоровления.

– Ну а потом?

– Старость. Болезнь с летальным исходом.

– Жалко людей, когда они дети и старики. – А из чего состоит лев?

– Из съеденного козерога.

3.

"Эти два спящера спят наяву…"