(Интро)миссия

Свежий майский кислород, который усердно вырабатывали стоящие вокруг госпиталя сосны и ели, не мог исцелить мой душевный недуг. Пневмония постепенно отступала, благодаря нещадным дозам пенициллина, от которого задница превратилась в сито в первую же неделю лечения. От хандры же лекарства не было. Как ни старался я выискать какого-нибудь милого доктора среди этой бесконечной людской массы, всё было напрасно. Я начал выходить на улицу и описывать круги вдоль забора. Он был выше, чем в Минске, но осознание того, что ты всего лишь в метре от полной свободы, теплилось в душе и согревало пока еще воспаленные легкие. Было скучно. Здесь еще не забыли, что я самый больной, поэтому работать не заставляли. В отличие от Минска, не было яркого лидера среди „дедов“ типа Алика, поэтому работать приходилось всем, кроме меня. Роль надзирателей исправно исполняли медсестры — милые девочки со злыми, но постоянно зовущими в постель глазами. О малейшем ослушании со стороны пациентов немедленно узнавало госпитальное начальство, которое в поиске наказания не отличалось особым разнообразием: больной сразу выписывался независимо от характера заболевания — как я в первый свой приезд сюда. Был случай, когда выписали мальчика с тяжелой формой эпилепсии — за то, что он послал медсестру подальше. Мальчик этот через неделю погиб, ударившись во время припадка у себя в казарме. Госпитальные крысы остались ни при чем, так как догадались в сопроводительных документах написать, что парень выписывается без жалоб, практически здоровым. Дело списали на казарменную дедовщину. Виноватым оказалось армейское начальство. Командира части проводили на пенсию, нескольким офицерам объявили строгий выговор, командира взвода исключили из партии. Всё! А девятнадцатилетнего парня больше не было на свете. Жутко… 

Начальник госпиталя, подполковник, ходил, как ни в чём не бывало. Лишь второй случай смерти за неделю заставил его забегать, и то лишь потому, что на сей раз парень умер в госпитале. Его привезли с ангиной. Уже в первый день он пошел разгружать машины с кирпичом. Сколько я ни приезжал туда, там постоянно что-то строили — точно врачей Петр Первый, наш великий строитель, покусал. То основывали свинарник, то воздвигали коровник, то возводили еще что-нибудь, дабы наворовать стройматериалов. Машины с кирпичом не переводились, и на разгрузку ушел весь день. Было прохладно, изредка моросил теплый, но ужасно противный дождик. Ночью парень умер — задохнулся в нашей палате. Как потом выяснилось, никакой ангины не было. Врачи не могли, а может, не хотели проверить парня на дифтерию, случаи которой надо было обязательно вносить в отчетные документы. А от лишней работы здесь старались избавляться любым способом. Разбирательств хватило на три дня. Комиссия согласилась с мнением начальника госпиталя, что это была настолько тяжелая и необычная форма дифтерии, что медицина в любом случае оказалась бы бессильной. И парня списали в расход, как мою разорванную подушку.

Через неделю все забыли об этом случае, тем более, что начальство приложило к этому особенные усилия. Очевидцев выписали без промедления. Оказывается, бывает в нашей армии такой феномен: когда все разом выздоравливают. Эпидемия наоборот. До сих пор удивляюсь, почему оставили меня. Наверно, подумали, что я вовсе разучился разговаривать. Ни с кем не общался, на вопросы врачей отвечал отрывисто. Или вообще молчал, потому что ненавидел их всех. Ошиблись, сволочи!

Вскоре все вновь поступившие узнали об этой истории. Правда, она не произвела на них никакого впечатления. Это случилось не с ними. И им было до лампочки. Я был удивлен таким дофенизмом. Никто не смел возмутиться против рабского труда. Больные ребята работали на свинарнике, обслуживая тех, чьи рыла мало отличались от фейсов госпитального командования — на кухне, на строительстве новых зданий, прокладке дорожек внутри госпитального парка. В общем, делали работу, за которую платили деньги несуществующим рабочим. Думаю, не стоит говорить, в чьих карманах они оседали. Тяжело было наблюдать за всем этим. Я так и не мог примириться с жизнью армии, этого государства в государстве. Всё это мне так обрыдло, что я уже стал подумывать, как бы поскорее выписаться, но решил немного подождать, пока мои однополчане в Печах сдадут экзамены и разъедутся. По моим предположениям, казарма должна была опустеть дней через десять, поэтому надо было на это время кем-нибудь себя занять. Во время моционов я стал всё пристальней посматривать по сторонам.