Инвалид детства

          Анна Францевна давала когда-то Саше уроки музыки, но след ее потерялся уже давно. «В музыка все должен быть элегант, — поясняла она, уважительно поглядывая на Ирину. — Ну ви-то, ви-то — просто шикарно смотреть, шикарно, — она целовала кончики своих веснушчатых пальцев, — ви есть аллегро виваче, фортиссимо, грациозо!»

          Ирина всегда предлагала ей после урока подкрепиться чашечкой кофе с ликером, и она соглашалась аккуратно через раз.

          В конце учебного года устраивались детские музыкальные праздники. Нарядные девочки и мальчики, которых привозили на машинах родители на дачу к Ирине, играли Гайдна и Моцарта, Шопена и Грига, а Анна Францевна сидела в вольтеровском кресле на почетном месте и торжественно объявляла каждого. Для этих случаев Саше был куплен детский фрак и бабочка в мелкую крапинку. И когда он стремительно выбегал из-за рояля кланяться — полы фрака развевались, и золотые кудри падали на лицо, и весь он был похож то ли на эльфа, то ли на кузнечика, то ли на чернокрылого мотылька. А когда сбивался и брал неверную ноту, то ударял с размаху по клавишам открытой ладонью и под вопль рехнувшегося вдруг рояля выбегал с плачем и слонялся долго по старому саду.

          ...Анна Францевна грустно стояла посреди Ирининого сновиденья на поселковой замызганной остановке, качая головой, как седая птица, и неузнавающим взором смотрела на мечущуюся Ирину, позабывшую напрочь не только куда, но и откуда она едет, попав в эту унылую местность.

          — Анна Францевна, — кинулась к ней Ирина, — вы мне можете объяснить, где мы и, вообще, что случилось?

          — О, — отвечала голландка очень печально и совсем без акцента, — музыкальный сезон окончен, и я еду в портовый город.

          — А зачем, зачем вы едете в этот портовый город?

          Та меланхолично посмотрела на нее:

          — Там собирают большими ладьями воду, и мне хочется там просто отплакаться!

V.

          При каждом искушении Лёнюшка всегда повторял слова отца Иеронима: «Пейте поношения, как воду жизни». Любил он и вспоминать историю из своего детства, которая теперь звучала для него как притча, как благословение на весь его земной путь.

          В том южном пыльном городе Красно-Шахтинске, куда, кроме воробьев и ворон, не залетают птицы, где деревья подставляют душному солнцу вялые мятые листья, а на главной площади не высыхает лужа, полная огрызков и окурков, где ходят недовольные люди в лоснящихся пиджаках и зелено-фиолетовых шляпах, где беснуются цепные псы и орут по ночам обезумевшие облезлые кошки, где гоняют по всем проходным и непроходным дворам с усталым, растянутым на веревках бельем выстриженные под бокс мальчишки, а выскочившие на улицу в байковых халатах и стоптанных тапках на босу ногу бабы провожают их криками: «Эх, чумовые!» — встретила Лёнюшку на базарной площади городская юродивая с колтуном на болтающейся голове, подошла к нему вплотную да и плюнула ему в лицо теплой слюной с вишневыми косточками, так что содрогнулся он от брезгливости и обиды, да и сказала: «Вот так и всю жизнь будешь чужие плевки с лица стирать! А терпи! Терпи!..» И захохотала, задергалась, страшно подмигивая, и пошла, приплясывая, пока не скрылась за поворотом.

          Сегодня Лёнюшка был явно не в духе, успев с утра подвергнуться бесовскому нападению в лице Татьяны, которая, глотнув предложенной Пелагеей крещенской воды, вдруг пошла, раскинув руки, вразвалку по комнате, как бы потягиваясь и разминаясь, пока не принялась отбивать короткую чечетку, сопровождая ее обрывочными цыганскими мотивами.

          — Ты чегой-то, Татьяна, а? — заволновался Лёнюшка. — Порченая, что ль?

          — А вот мы сейчас и проверим — мужик ты или баба! — захохотала она, хватая его за подрясник.

          Ровно в час пополудни Ирина, скромно подретушированная — «так, чтобы только украсить их праздник» — и немного взбодрившая себя парой глотков коньяка из плоской фляги, которую она на всякий случай всегда носила с собой — «так только, чтобы снять напряжение, для куражу», — в черном простом, но дорогом и изысканном платье, препоясанном искусно сплетенным вервием; с прядью, как бы невзначай спустившейся вдоль щеки к узкому египетскому подбородку, восседала со старцем Иеронимом одесную и Калиостро — ошуйцу в крошечной опрятной гостиной, увешанной иконами и фотографиями разноликих и разномастных монахов.

          Ирининым визави оказался русобородый Таврион — или «отец Иконописец», как обращался к нему Калиостро, — около него расположился всклокоченный Анатолий, а уж рядом с последним — пристроился насупленный Лёнюшка.

          — Отец Иероним, — в комнату вошла монструозная особа — церковная старостиха.

          Давеча она загородила перед Ириной дверь в церковный домик, оглядывая ее подозрительно:

          — А ты куда навострилась? Там только духовенство!

          Ирина отвечала с достоинством:

          — Но я приглашена и не готова к подобным инцидентам!..

          — С каких это пор, — не глядя на Ирину, проговорила она, обращаясь к старцу и выпячивая вперед челюсть с неправильным прикусом, — в монашеских кельях парфюмерией так в нос шибает!

          Ирина, пользуясь преимущественным правом своего воспитания, предпочла не заметить этого, как она внутренне выразилась, «нюанса».