Инвалид детства

          Она догадалась, что этот согбенный благообразный старик в черном облаченье, очевидно, и есть тот самый Сашин старец, к которому она обращала свои мысленные посланья и вдохновенные речи, и потому направилась ему навстречу, ибо и он, завидя ее, вдруг протянул к ней свои старческие, неожиданно красивые длиннопалые руки и сам успел сделать несколько шагов, прежде чем она подошла к нему.

          — Здравствуйте! — поклонился он, приветливо глядя ей в глаза. — Как вы доехали? Все ли благополучно?

          Она протянула ему изящную энергичную руку:

          — Добрый день! Я добралась прекрасно. Все ветра благоприятствовали мне, — она вдруг пришла в странное возбуждение. — Я и вообще, признаться, люблю всю эту дорожную канитель, весь этот вокзальный шурум-бурум, это бесконечное мчание к неведомым странам, словно воочию убеждаешься, что все мы — лишь сирые странники на этой бедной земле.

          Она мчалась в такси сквозь поля и леса и, закуривая первую утреннюю сигарету, все слышала пронзительные скрипки, томительные трубы, призывный звук валькирий, и ее охватывала какая-то головокружительная решимость, кураж, азарт удачи.

          — Американские? — спросил таксист, потягивая воздух ноздрями.

          — Английские. Не хотите ли? — она протянула ему бордовую глянцевую пачку с золотым оттиском.

          — Не курю, — покачал он головой. — Бросил! Курить — здоровью вредить!

          — О, — она весело повела очами, — В этой жизни так мало приятного, что отказываться от него — значит вредить здоровью несравненно больше!

          — Как я рад вас видеть! — медленно проговорил старец, отвечая Ирине длинным рукопожатьем. — Мы вас так давно ждали! Надолго ли к нам, в нашу Пустыньку?

          — О, — улыбнулась она еще шире, у вас тут такой воздух, такая тишина, никакой суеты!

          — Отец Таврион! — вдруг прокричала вновь выросшая, как из-под земли, неприветливая особа. Она вразвалку подошла к русобородому монаху, поддерживающему старца, и, выставив вперед выгнутую ладонь, принялась ему выговаривать: — Там кирпич привезли, разгружать некому. Вот сами и разгружайте теперь!

          — Матушка Екатерина, — остановил ее старец. — У нас гости, вы уж простите.

          Та смерила Ирину взглядом и, что-то пробурчав себе под нос, мигом исчезла.

          — Я бы с удовольствием пожила здесь, сколько душе угодно, — продолжала Ирина. — Я сама часто подумываю о том, как бы устраниться от этого мира и взглянуть на него с высоты, но, увы, — дела, житейские битвы...

          — Поживите у нас, поживите, — он заглянул ей в глаза, а дела — дела как-нибудь сами уладятся.

          — Это говорит в вас ваше доброе сердце, которое каждому желает счастья и успокоения, но, к сожалению, мир думает об этом иначе.

          — Вот и монах Леонид позаботится о вашем жилье, чтобы вам было удобно и спокойно, чтобы вы не чувствовали никакого стесненья.

          Убогий монах встал у Ирининого плеча, как верный стражник.

          — А завтра, завтра — я очень прошу вас почтить своим присутствием нашу монашескую трапезу.

          Ирина была в восторге от такого старомодного и витиеватого приглашения. Она взвесила, что о серьезном деле всегда предпочтительней говорить в непринужденной обстановке, и, опустив глаза, голосом, полным скромного достоинства, сказала:

          — Поверьте, мне это будет чрезвычайно приятно.

II.

          Больше всего Лёнюшка боялся, что после смерти Пелагеи никто его не возьмет под свою опеку, никто не согласиться нести его немощи и он останется околевать в своей полуразвалившейся красношахтинской хатке. Отец Иероним, каждый раз выслушивая его жалобы на всю грядущую земную жизнь, ласково качал головой и говорил:

          — Что же ты, чадо, на полуслепую старушку, не властную и над собственной жизнью и смертью, возлагаешь все свои надежды! Уповай на Господа, и Он сам позаботится о тебе.

          — А ты меня возьмешь к себе, когда Пелагея помрет? — спросил Лёнюшка на всякий случай Ирину и зажмурился в ожидании ответа.

          — Ну, знаете, — пожала плечами Ирина, обсуждать то, что случится после смерти живого человека, мне кажется антигуманно!

          — Ой, это кто ж такой? — Лёнюшка даже подпрыгнул, глядя, как она, распаковывав сумку и вытащив оттуда шелковый халат с кистями и драконами на спине, встряхивает и расправляет его.

          — Дракон! Символ силы и мужества! Это знак, который покровительствует мне. Я и сама — дракон.

          — Больно уж на врага похож, — сказал он испуганно.

          — На какого врага?

          — Ну на лукавого, — произнес он осторожно и тут же спросил: — А ты мне носочки купишь?

          — Какие носочки? — она сделала удивленные глаза.

          — Носочки. Шерстяные. А то у меня ступни мерзнут, а я бедный. Инвалид детства.

          — Носочки куплю.

          Лёнюшка захлопал в ладоши:

          — Пелагея! Она мне носочки купит! А рукавицы?

          — Это он тебя пытает, — сказала тоненьким детским голоском старушка с узенькими слезящимися глазками. — Испытывает тебя.

          Ирина оглядела низкую темную избушку. В углу на всклокоченной кровати сидела, покачиваясь, хозяйка — почерневшая, высохшая бабка с ввалившимися щеками.

          Пелагея нарезала хлеба, разложила снедь и принесла чайник, приглашая всех к столу:

          — Тихоновна, покушать.

          — Не хочу, — заскрипела бабка.

          — Чайку-то попей, вот и рыбку подогрела и картошечку поставила — скоро сварится.