Инвестиционная революция. Как мы сделали биржу доступной каждому

Записать звуки, слова и мысли – специалисты называют это фонологической обработкой – было еще труднее. И это очень тормозит школьное обучение. Диагноз, поставленный моему сыну, конечно, очень огорчил нас. И в то же время в каком-то смысле мы испытали облегчение, потому что осознали, в чем именно проблема и что с ней делать. К тому же это доказывало, что, несмотря на трудности с учебой, Майкл вовсе не глуп. Этим и опасна недиагностированная дислексия: самооценка снижается, ребенок теряется, не понимая, что с ним происходит. Судьба таких людей может оказаться плачевной: проблемы с законом, наркомания, алкоголизм и все такое прочее. По некоторым оценкам, один из пяти детей в той или иной мере страдает дислексией. И большинство не знают об этом. Исследования показали, что около половины заключенных в тюрьмах США – дислексики. Они попадают в порочный круг: в юности с боем учатся читать и писать и не получают при этом никакой помощи, после чего начинают искать другие пути самореализации, сходят с прямого пути и зачастую попадают в беду.

Поняв, что с моим сыном, я по-новому взглянул на то, что было со мной. Я узнал, что дислексия может быть наследственной. Ясно: я тоже дислексик и был таким всю жизнь. К сожалению, в моем детстве, в 1940–50-е годы, никто не знал о таком расстройстве. Вас просто считали «заторможенным». Я выходил из положения, налаживая отношения с учителями, а также придумывая разные хитрости, чтобы упростить учебный процесс.

Оценки стали выше, потому что педагоги учитывали мои старания. Но все равно писать я толком не мог. Отметки на выпускных экзаменах были плохими. Уверен, что я попал в Стэнфорд лишь потому, что хорошо играл в гольф. В 1955 году я учился в выпускном классе школы в Санта-Барбаре, когда тренер Шутте организовал матч между нашей школьной командой и командой стэнфордских первокурсников на их поле в Пало-Альто. И, будь я проклят, мы почти разгромили их! На первой девятке я сделал всего 36 ударов, хотя впервые играл на этом поле. Вторую сыграл не так блестяще, завершив раунд со счетом 77 или 78. Однако Бад Фингер, тренер из Стэнфорда, решил, что у меня есть потенциал. Вскоре после этого мне прислали письмо о том, что я принят в университет.

Стэнфорд на многое открыл мне глаза. Вокруг было множество умных молодых людей со всей страны. Мне пришлось конкурировать с выпускниками лучших частных школ США и при этом отчаянно бороться с дислексией и теми трудностями, которые она порождала.

Первую четверть в Стэнфорде я чуть не завалил. Я дорвался до свободы. Меня взяли в гольф-команду. У меня был свой Плимут 1948 года. У меня имелось даже фальшивое удостоверение[7]: я часто пользовался им, наведываясь в заведение под названием Rossatti’s в Портола Вэлли. Я по полной наслаждался вольной студенческой жизнью. И мне казалось, что я запросто справлюсь с заданиями: поучу то, что нужно, накануне вечером, а потом пущу всем пыль в глаза, как это бывало в старших классах. В итоге меня чуть не выгнали. В Стэнфорде действует система накопления баллов, влияющих на рейтинг успеваемости. Всего один балл отделял меня от отчисления из университета. Если бы это произошло, я бы вернулся домой, а потом, потеряв год, мог попробовать восстановиться. Отчисление не было пустой угрозой – подобное происходило с некоторыми моими друзьями.

Это отрезвило меня. Я быстро взялся за ум и стал делать то, что положено. «Ты здесь, чтобы учиться, а не чтобы играть в гольф», – сказал отец, когда увидел мои оценки. Он заявил: если я не исправлюсь, он перестанет платить регулярный взнос $365 за обучение. Я покинул гольф-команду, чтобы освободить время для занятий. Но все равно мне приходилось туго. Что я только не придумывал, на какие хитрости не пускался! Мой сосед по комнате писал отличные конспекты во время лекций, и я брал у него записи, чтобы готовиться к экзаменам. Помню, он был поражен, когда я сдал экзамены лучше, чем он! Мои собственные конспекты читать было почти невозможно. Самой трудной задачей для меня было одновременно слушать лектора и делать заметки. Стоило мне сосредоточиться на записях, и я переставал воспринимать то, что говорится. А если внимательно слушал, то не мог одновременно писать. Мне было сложно конвертировать устную речь в письменную. Записывать слова – невероятно долгий процесс. Очень кстати пришелся бы диктофон, но в те времена их не было. К тому же никто – и в первую очередь я сам – не понимал, что именно со мной не так.