Иные измерения. Книга рассказов

Кончается август. Скоро в школу — в третий класс. Мне девять лет. По-видимому, воскресенье. Потому что с утра родители дома. Приступаем к завтраку.

Хорошо помню тот момент, когда папа, покончив с омлетом и приступая к чаю, с хрустом разворачивает свежую газету. Это «Правда».

Градусник лежит рядом с моей тарелкой. Он в очень красивом чёрном футляре с блестящим никелированным зажимом. Чтобы его можно было носить в нагрудном кармане. Как самописку. Заграничная вещь!

Только вчера уехали в свою буржуазную Литву папина старшая сестра и её муж, навестившие нас как иностранные туристы. Остановились в гостинице. Пробыли у нас один вечер. Привезли подарки. Маме — вязаную кофту, папе — брюки. Мне, как маленькому, заводную немецкую машинку. И всем нам этот самый градусник.

Там, внутри футляра, он сверкающий, прозрачный. В нём не серебристый столбик ртути, как в наших советских градусниках, а что-то тревожно-красное. И циферки градусов золотистые. Настоящая заграничная вещь!

— Да отстань ты от этого градусника! — повторяет мама. — Чай стынет.

— Послушайте! Только послушайте! — вдруг говорит папа. И начинает читать нам вслух опубликованный в «Прав-де» текст договора о дружбе между СССР и Германией.

Пока он читает, я каменею. Забываю о градуснике, о чае, обо всём на свете.

«Как же так? — думаю я, не зная, что думаю это со всей страной. — Как же так?»

Всё-таки мне пошёл уже десятый год. На моей памяти началась и закончилась война в Испании. Там мы вроде сражались с фашистами. У нас дома хранится любительская фотография, где изображена группа весёлых людей в штатском — испанцев, французов, русских. Это бойцы-интербригадовцы. Папа говорил, что эти люди — будущее человечества. Большая часть из них погибла.

И вот теперь мы будем дружить с Гитлером… Гитлер — гад. Даже на вид — гад. Как же не видит этого товарищ Сталин?

В книжках, которые я читаю, даже в учебниках есть рассказы о зверствах фашистов в Германии, о том, как какие-то эсэсовцы и полицейские-шуцманы избивают рабочих, жгут на площадях книги великих писателей.

Ведь сумел же товарищ Сталин недавно разглядеть и уничтожить врагов социализма, мировой революции. Хотя то, что они враги, можно было давно понять уже из их каких-то тухлых фамилий: Тухачевский, Блюхер, Троцкий, Бухарин.

— Как же так? — спрашиваю я папу.

Он дочитал договор. Молчит. Молчит и мама.

— Понимаешь ли, — наконец говорит он каким-то жалким голосом, — опираясь на этот договор, этот пакт, мы обеспечим себе мирное строительство социализма…

— Дурак! — вмешивается мама. — Не морочь голову ребёнку. Фашистам нельзя верить. У него и так уже каша в голове.

Они начинают спорить, ссориться.

Я встаю из-за стола с неизвестно зачем прихваченным градусником, выхожу во двор.

Во дворе все вроде как всегда. Напротив на завалинке возле краснокирпичного флигеля греются в лучах утреннего солнца две вредные старухи-матерщинницы. Девочка Лена прогуливает у дровяных сараев свою овчарку Рекса. Два года назад арестовали её папу — командира Красной армии, и с этих пор с ней и её матерью никто не разговаривает. Кроме моей мамы.

— Ленка! — кричу я. — Иди сюда. Хочешь посмотреть заграничный градусник?

И пока она с Рексом бегут ко мне, я замечаю Васька. Ему года полтора. Голый, одутловатый, в короткой, грязной рубашонке, он бредёт невесть куда на кривых, рахитичных ножках.

И мне становится страшно. Ещё не знаю отчего.

Ты сумасшедший

Кто и где нас познакомил, как он завёлся в моей тогда одинокой жизни — не представляю, не помню. Так или иначе, этот невзрачный на вид человек, лет пятидесяти, стал все чаще забегать ко мне по дороге с какого-то верхнего этажа, где, как выяснилось, жил его друг — известный хирург.

— Привет! — говорил он, после того как я отворял входную дверь на требовательный звонок. — Что делаешь? Все пишешь?

Цеплял на вешалку свою куртку, заскакивал в комнату, проходил прямо к секретеру и начинал так же требовательно дёргать ключ, если секретер был заперт. Он уже знал, что там у меня хранится для друзей бутылка разведённого медицинского спирта, настоянного на лимоне.

Наливал себе рюмашку, залпом опрокидывал в глотку и лишь тогда присаживался к столу, пресекал мои извинения за то, что нет закуски. Требовал:

— Рассказывай!

Что рассказывать? Тогда я жил один. Почти ничего не зарабатывал. Писал свою книгу, у которой не было шансов на опубликование.

— Давай не терять времени. Читай! — приказывал гость.

Странно было это его внимание ко мне. Кроме него, моей жизнью и тем, что я писал, интересовался в то время только один человек — отец Александр.

— О чём ты думаешь? Читай-читай! — подгонял гость, наливая себе вторую рюмочку.

Я послушно читал с черновика новые главы, которые он ещё не слышал.

Странным казался его пристальный интерес ко мне, к тому, что я пишу. Его — кинорежиссёра уже знал весь мир по прекрасным фильмам, победно получающим первые призы на международных кинофестивалях.