Иные измерения. Книга рассказов

Не скажет никто, что я дурак,
Если с такою красоткой живу.
Сколько отменных женских благ
Кажет красотка Марго наяву,
Когда с посетителем, как в хлеву,
Она валяется вверх животом…
Для них я за сыром бегу и вином,
А после монету не брезгую взять.
Если вам женщину нужно опять,
Пожалте в бордель, где мы живём!
Но вот неприятность бывает, когда
Без посетителей и монет
Марго является. Вот беда!
Смотреть на неё мне силы нет,
С неё срываю юбку, жакет
И грожу все это продать.
Она же ругается в бога мать.
Тогда я поленом и кулаком
Её стараюсь разрисовать
В этом борделе, где мы живём!
Потом воцаряется тишь да гладь.
Громкий залп издаёт Марго,
Меня за бедро начинает щипать
И называет: «Мой го-го».
И брюхо её — у моего,
И на меня залезает жена,
И нет мне тогда ни покоя, ни сна.
Скоро я стану плоским бревном
В этом борделе, где мы живём.
Ветер. Град. Мороз. Весна.
Я развратен. Развратна она.
Кто кого лучше — картина ясна:
По кошке и мышь, согласимся на том.
С нами бесчестными — честь не честна.
С нами грязными — жизнь грязна.
…В этом борделе, где мы живём!

Мой составитель подстрочников умер от инфаркта, повздорив со своими сыновьями, накануне того дня, когда я снова пришёл к нему.

Смерть Хемингуэя

Под старым дебаркадером лениво похлопывала река. Её гладкая поверхность слепила глаза отражённым солнечным светом. И хотя шёл только десятый час утра, я и двое моих спутников изнемогали от зноя. Скрыться от него было негде. На пустынном берегу не росло ни одного дерева, а здесь, на дебаркадере, имелась лишь хлипкая будочка кассы, где сидела старушка, продавшая нам билеты.

Еженедельный рейсовый катер именно сегодня должен был появиться с верховьев реки ровно в полдень. Так, по крайней мере, гласило выцветшее расписание, с которым мы первым делом ознакомились две недели назад, когда с пересадками прибыли в эту глушь из Москвы.

Мои спутники, муж и жена, угнездились на рюкзаках в куцей тени у кассы, а я от нечего делать достал из чехла одно из своих удилищ, состыковал нижнее его колено с верхним, наживил на крючок завалявшееся в кармане распаренное зерно пшеницы, уселся на дощатый край дебаркадера, свесил ноги и закинул удочку.

Движимые нетерпением, слишком рано свернули мы наш лагерь в четырёх километрах отсюда. Там на берегу залива стояли среди сосняка две палатки, покачивалась на воде привязанная к иве лодка-плоскодонка, которую мне выписали на расположенной за мысом базе общества «Рыболов-спорт смен».

Красный поплавок плыл по течению. Когда леска натягивалась, я перезакидывал его влево и снова следил за ним и все думал о том, как чудесно было на реке в первые дни.

На рассвете, подгоняемый нетерпением, я вылезал из своей палатки, подходил по росной траве к палатке друзей, будил Всеволода. Тот выползал задом наперёд — большой, могучий, весь ещё во власти сна, спрашивал: «Который час? Седьмой? Чего не разбудил раньше?»

Наскоро наливали из термоса в бумажные стаканчики горячий кофе, приготовленный с вечера Людой, переносили в лодку удочки, подсачек, жестяные банки с наживкой, вставляли весла в уключины и отправлялись к середине залива.

Люда никогда не рыбачила с нами. Она предпочитала спать часов до десяти. Зато по возвращении нас ждал приготовленный на костре завтрак.

Действительно, чудесны были эти первые дни. Особенно когда, опустив на верёвке якорь, мы закидывали удочки и начинался клёв.

Вдруг поплавок наполовину вылезал из воды, ложился набок, косо уходил в глубину. Тут-то и нужно было подсекать.

Ловились только лещи. Килограмма по три, похожие па округлые зеркала. То я, то Всеволод орудовали подсачком, помогая друг другу вытащить и перевалить в лодку тяжёлую добычу.

«Да не греми ты», — зашипел на меня Всеволод, когда в пылу схватки я как-то задел и опрокинул на решётчатое дно лодки две банки с червями. Потом он забросил удочку, подумал и продекламировал впервые в жизни сочинённые стихи: «Задевали жестянку ногою, опрокинули пару вещей, шум и шухер стоял над рекою — сценаристы ловили лещей».