Иные песни

Лунный Двор находился всего лишь в стадионе от вала, что тянулся вдоль края поднебесного плоскогорья. Эта земная плотина имела в высоту чуть ли не сотню пусов; утром и на закате тень от нее подкатывалась чуть ли не к порогу Двора. Местами вал превращался в самую настоящую крепостную стену, с воротами, калитками и нависающими помостами, с которых — на сложных подъемных системах — ангелы спускались в чащобу висячих садов и виноградников. Именно на валы опирались высокие пандусы и спирали Лестницы в Небо. К ней швартовались прибывающие в Оронею воздушные свиньи, поскольку Король Бурь отдал приказ, которым запрещал приближаться аэростатам к самому городу; в самом сердце антоса кратистоса странные вещи могли происходить со сжатым во внутренностях свиньи аэром, даже в случае столь небольших количеств аэра, которыми пользовались для управления высотой полета башен из оронейгоса.

Двор стоял у самой дороги, ведущей от города к одним из главных ворот в валу; рядом выстреливала ввысь арабская архитектура Лестницы в Небо, предназначенной для швартовки ладей с Луны. Пану Бербелеку очень хотелось понять, какую роль исполняют ворота города, в который ведут исключительно воздушные пути. Впрочем, город — видимый от Двора массивом ослепительной белизны или же рваной тенью в облаке тысяч развевающихся на ветру флагов — имел собственную стену и ворота в этой городской стене. С другой стороны (и как раз это пан Бербелек понимал прекрасно), Форма города без стен, без городских ворот всегда была бы не полной, слабой, искалеченной.

Теперь у пана Бербелека было множество свободного времени без какого-либо дела. В библиотеке Двора обнаружилось более десятка различных изданий и переводов книжки «Мое путешествие на Луну, и что я там видел» Фердинанда Элькинга; он читал ее еще в детстве, теперь же просто напомнил. Еще там были «Путешествия Гаудата», написанные Яном Гаудатом, «Сон Сципиона» Цицерона, «Фарсис» Ибрагима ибн Гассана. Вернулось чувство нереальности, сказочности всего этого путешествия.

А может, на самом деле он и не покидал Воденбург, может, заснул там в теплой ванне, во мраке тесного банного помещения, наконец-то перерезав себе вены, а все это — один долгий, предсмертный сон…? Или посмертный сон. Философы пишут, будто бы подобного рода предположений невозможно верифицировать; только пан Бербелек ясно видел, что оно не может быть правдой: тот Иероним Бербелек, в Форме которого помещалось самоубийство, не видел бы сны о таком Иерониме Бербелеке, что ведет джурджу в дикую какоморфию Африки, что заставляет сгибаться шеи женщин и мужчин, и который владее всеми прелестями дочери Лунной Ведьмы.

Он размышлял над тем, чтобы написать письмо Алитее. Из Оронеи в Александрию воздушные свиньи летали каждые две-три недели. В письме он мог бы написать то, чего не мог сказать — форма письма совершенно иная, позволяющая проявить некую отстраненную откровенность, уж слишком стесняющую, когда стоишь лицом к лицу с кем-то близким, с дочкой — особенно с дочкой. Совершенно не связанным стеснением можно быть лишь в присутствии лиц, мысли и чувства которых для нас ничего не значат. Всякая любовь, это определенный вид подчинения чужой Форме — матери, отца, любовницы, ребенка.

Тогда он не сумел закрыть собственное сердце, считая про себя сколь угодно долго; его прощание с Алитеей было коротким, сухим и бесстрастным — Должен успеть до лета. Ты говорила, будто бы не желаешь возвращаться на север, в Неургию. У эстле Лотте можешь жить столь долго, как только пожелаешь; впрочем, ты же знаешь, что Лаэтития тебя очень любит. Про Давида поговорим, когда я вернусь. Я нанял для тебя учителей. За деньгами всегда можешь обратиться к Анеису Панатакису; и только пускай не говорит, что таможенники вычистили ему кошелек. Шулима остается. Ее слушайся. Ты и так ее слушаешься. — Не нужно было все это приказывать. Шулима всем займется. Она, отражение Формы Иллеи, и Алитея, в которой, в свою очередь, отражалась форма Амитасе… В конце концов, богиня видит себя в морфе любой женщины.

И вот теперь в письме он напишет именно это: какую гордость ощущает в себе, отмечая в Алитее очередные признаки аристотелевой энтелехии, предчувствуя ее наивысшее развитие, всю ту красоту и силу, которых сама она еще не предчувствует.

Понятное дело, что письмо это он так и не отослал.

Ожидание, казалось, тянулось до бесконечности; это была единственная деятельность, с которой все находящиеся здесь могли предаваться с полнейшей вовлеченностью: ожидать. Некоторые гадали по тучам и звездам, по полету птиц и воздушных свиней, другие просто напивались допьяна. Цыгане играли в свои игры, абсолютно непонятные чужим. Хердонские богоубийцы жарили громадные количества до отвращения сладких оладий. А сам пан Бербелек ходил на вал, поднимался на вершину ворот и оттуда высматривал прибытие ладьи, заодно приглядываясь к работе ангелов и спокойному волнению гигантских вихреростов.