Инжектором втиснутые сны

Был им, по крайней мере, до тех пор, пока все это не рухнуло в шестьдесят девятом. Он тогда удалился в пресловутое затворничество, закрылся от всех в помпезной и безвкусной цитадели где-то далеко за набережной Малибу. Последующие годы были покрыты пеленой противоречивых слухов и домыслов. Ходили рассказы о сумасшествии и вызванном наркотиками насилии, о чудесных исцелениях и восстановительной хирургии, о вендетте каждому, кто осмеливался вторгаться в святилище его извращенного мозга.

Все совпадало. «Эта песня — моя душа». Кто еще, кроме истинного создателя такого монументального бреда, мог бы верить в него всей душой?

Мне было не по себе, когда я припарковался на своем месте у мотеля «Тропикана» и заглушил мотор. Нормальный человек пропустил бы мимо ушей мою очевидно дружелюбную подколку. Но с другой стороны, нормальному и в голову не придет, что он вложил свою душу в поцарапанный виниловый диск с популярной когда-то песней вроде «Ангела с хайвея». Конечно, у него с мозгами могло быть так плохо, что он сейчас мог даже не помнить нанесенного мною оскорбления и перейти к новым и гораздо более страшным воображаемым обидам. Может, черкнуть ему кратенькое извинение, где написать правду: что я считаю его истинным и величайшим гением, что глубочайше привязан эмоционально к его музыке, что я уж точно не хотел ничего плохого? Да нет, к чему раздувать? Нечего будить собаку, если она и так не спит.

Я прошел мимо кофейни «Дьюк», где народ ждал открытия, чтобы позавтракать, и задержался на минутку — сказать «привет» Норрайн, симпатичной девятнадцатилетней еврейке-ковбойше, которая тоже жила в «Тропикане», подо мной, и пела в пост-панковской кантри-свинг группе «Decapitated Flicka». Она предложила позавтракать вместе, даром что уже висела на тощем пареньке, с которым явно провела ночь. Для меня это было бы очень кстати (мы с ней друг на друге катались, несколько раз «закидывались» на пару, хотя мой брэнд она явно терпеть не могла), но я отказался. Я был вымотан и хотел только выпить пива — лучше парочку — и поспать.

Я поднялся по наружной лестнице, покрытой зеленой ковровой дорожкой, в свою комнату на втором этаже, с видом на бассейн. Это было историческое в своем роде помещение. Говорили, что именно здесь «Ramones»[55] устроили как-то ночную оргию. Треснутый стульчак на унитазе в желтостенном сортире? Так это Джим Моррисон вцеплялся в него, когда выблевывал свои крокодильи кишки, приятель. Бугристая двуспальная кровать? Именно на ней Патти Смит[56] написала песню о Джиме Моррисоне, во всяком случае, так говорят. Еще здесь жила девица, которая сама по себе ничего не представляла, но к ней частенько захаживал Том Уэйтс,[57] стрелял у нее сигареты, торчал в дверях и трепался с ней.

Я открыл окна, чтобы проветрить, вытащил «Coors» из маленького подыхающего холодильника и взглянул на свою фонотеку. Она занимала шесть коробок из-под молока. В ней было большинство лучших (и кое-что из худших) творений рока; для того, кто в этом разбирается, она представляла немалую ценность.

Линн не подойдет — именно она убила мой брак. Да нет, шучу. То, как эта история с Линн завершилась — само по себе причудливая эпопея в жанре психологического хоррора; может, когда-нибудь я продам ее на телевидение, пусть сделают сериал о сногсшибательной блондинке из колледжа «Вассар»[58] и мужественном, мальчишески привлекательном ночном ди-джее, который хочет немногого — ставить записи Джо Текса[59] и медленно, красиво заниматься любовью. Сначала все так чудесно: вихрь ухаживаний, в котором смешались душевные беседы, отличный секс и невероятное взаимопонимание. И только после медового месяца несчастный болван обнаруживает, что женился на безусловной шизофреничке — классический случай раздвоения личности, как в «Четырех лицах города Линн».[60]

Конечно, собственно «Линн»: остроумная, интеллектуальная, чувственная трудоголичка — личность, которую он, по его мнению, знал. Но она может без всякого предупреждения переключиться на «Гвен», агрессивно-ярую поборницу феминизма: «К твоему сведению, ты, домогатель, „протекать“ — это право женщины!». Но проходит совсем немного времени — и она заявляет о своем восхищении мужчинами вроде Алана Алда,[61] которые «так чутки к женской стороне своей личности»; а потом перескакивает на «Джан», ненасытную блядь без малейшей склонности к «псевдочувственному дерьму», которая хочет лишь одного — чтобы Харви Кейтель[62] поставил ее раком в стеклянной кабине лифта. Это бы как раз хорошо, но в самом разгаре этого дела она превращается в «Синтию», безнадежную романтичку, в чьем сердце живут только фильмы с Роком Хадсоном[63] и чувствует, что ее «использовали», над ней «надругались», ее «в грош не ставят».

Он делает все, что в его силах, чтобы помочь Сивилле конференц-связи воссоединить осколки души, но все же он не Джоанн Вудвард.[64]