Инжектором втиснутые сны

Мы доехали автобусом до Авалона, а оттуда нам надо было пройти около мили пешком по темной дороге, усыпанной гравием. Луна просвечивала сквозь листву эвкалиптов; где-то внизу волны накатывали на берег. Наконец мы увидели укрывшийся в пустующей скальной бухте домик; белые деревянные стены отражали лунный свет. Мы спустились по тропинке; под ступенькой я нашел ключ, отпер дверь и включил свет. Внутри оказался приют ковбоя примерно сороковых годов: кожаные диваны и кресла, оленьи рога и винтовка над камином, облицованным камнем, латунные статуэтки — сценки родео, следы пуль от «ремингтона» на сучковатых сосновых стенах, коллекция книг Зейна Грея,[280] собранная моим отцом. Заброшенная, вымершая мифология — устарелая, как подмигивание Хопалонга Кэссиди.[281]

— Вот и добрались, — сказал я. — Наконец-то мы в раю.

И снова вышел на улицу, чтобы принести дров и разжечь огонь.

Несколько позже мы по очереди приняли душ. Она пошла первой, а я тем временем валялся на латунной кровати. Из ванной она вышла, скромно обернувшись полотенцем, как в фильмах, которые не должны попасть в категорию «детям до». Я поднялся и направился в запотевшую ванную, жокейские шорты оставались на мне. Встав под душ, я почувствовал странное смущение. Откуда взялись эти колебания, эта неуверенность в себе? Лед между нами был сломан еще той ночью, в открытом кинотеатре для машин. Пока что в ее память слишком сильно врезалось жестокое прошлое: нужна была лишняя осторожность, чтобы ни словом, ни действием не напоминать ей о Деннисе. Но какого черта, она же была не стеклянная; она не разбилась бы в ту же секунду, как я притронусь к ней.

Через полупрозрачную занавеску я увидел ее — она вошла в ванную, чтобы причесаться перед зеркалом. Она переоделась в просвечивающее неглиже, — несколько дешевое, но довольно соблазнительное. Горячая вода иссякала. Я закрыл кран, отдернул занавеску и взял полотенце. Помещение было маленьким, и я не мог вылезти из ванны, пока она не отодвинется. Все еще расчесывая волосы, она разглядывала меня в зеркало. Я не смог удержаться и опустил глаза на ее попку, едва прикрытую неглиже. Попка была великолепной, безупречной, просто замечательной. Даже слишком.

— Явное улучшение, — мягко произнесла она.

Она говорила о доме.

— Да, получше, — я посмотрел в зеркало на ее груди. Ее выпуклые, розовые, суперские груди.

— Отличное убежище, — сказала она. — Готова спорить, сюда ты привозил девушек не один раз.

— Боюсь, ты не права. Мне не нужно было, чтобы на меня пялилась группа бойскаутов. Это домик моего отца.

— Я так и поняла. Он весь такой мужской. Будто здесь жил ковбой или кто-то вроде.

Да, мэм. Я тоже так считаю. Мой член поднимался, как Билли Кид,[282] разбуженный щелчком взводимого курка.

Воздух был заполнен паром и нежным запахом ее туалетной воды; я вылез из ванны и стянул сзади ее неглиже салунной шлюшки. Поцеловал ее нежную, мармеладную шейку; она задохнулась, почувствовав горячий ствол моего кольта, прижатый к ее обнаженным ягодицам Прекрасной Звезды. Я поцеловал ее вульгарно-яркий рот, скользнул по грудям, как у Энни Оукли,[283] соски были твердыми, как пули. Проскребся по ее лицу своей щетиной, а моя беззаконная рука спустилась по ее ковбойскому животу туда, к сокровищам Сьерра-Мадре. Потом я унес ее на латунную кровать и выстрелом сбил замок с ее сейфа. Я обнаружил серебряную жилу, и отправился по ней как сумел глубоко, и всю ночь копал ее, пока не изошел потом, а лицо мое не покрылось дымкой из серебра. Я взвыл, когда выработка осела вокруг меня, и быстро выскочил наружу, а потом вошел в другую шахту. Я отвез самородок во Фриско,[284] и стоило мне попробовать его на зуб, как земля забилась в конвульсиях. Люстры посыпались с потолка, точно слезы; расселина расколола улицу надвое. И весь город обрушился вокруг меня, когда Шарлен взорвалась, словно детонировал особняк на Ноб-Хилл и полопались все газовые линии разом.

Потом я бродил по разрушенным улицам, ошеломленный, в изорванном черном сюртуке, пока не нашел ее на высоком, залитом солнцем холме, поющей «Because the Night».[285]

— Забавно, — сказала она позже, когда я обнимал ее под лоскутным одеялом. — Ты всего лишь второй, с кем я вообще была. Я ведь практически девственница. А он думает, что полная блядь.

Я поцеловал ее в плечо и впервые заметил перламутровый шрамик. Поцеловал и его.