Инжектором втиснутые сны

У меня теперь была новая дверь, такая же федерально-синяя, как у всех, только поярче, и еще врезной замок без ручки, и еще расходы — триста долларов по счету. Зато я чувствовал себя в безопасности; я верил, что все закончилось. Они не вернутся ко мне, пока я оставляю ее в покое. Он получил что хотел: его трепещущая певунья вернулась в свою электрифицированную клетку.

Норрайн была классной — великолепная рок-н-ролльная еврейка, нянька-ковбойша. Она снова таскала мне куриный бульон и сэндвичи с языком из «Кентерс». Делала мне массаж спины и приносила перкодан,[328] и мы провели вместе пару ночей, слушая старые альбомы Спейда Кули[329] и развлекаясь в койке — насколько мне позволяли мои травмы. С Норрайн все было ясно и просто. Ни один из нас не принимал другого очень уж всерьез. Она была полностью сосредоточена на своей карьере, и времени на «изнуряющие отношения» у нее не было. Но она была хороша, при всей несочетаемости сторон ее натуры, так сказать — словно Шарлотта Рэмплинг[330] в платье для бальной кадрили в фильме с Джином Отри[331] — и при этом она была умна, и с извращенным чувством юмора. Дни шли, и мы все больше и больше времени проводили вместе.

Как-то ночью мы сидели у подсвеченного бассейна, кроны пальм шелестели под порывами горячего ветра с Санта-Аны, и я рассказал ей историю Черил Рэмптон. Рассказ занял немало времени. Когда я говорил, ветер усиливался; он с силой налетал на синие тенты-зонты, пока, наконец, портье — молодой парень с неряшливой бородкой, которая, как он считал, делает его в глазах сексуальных молодых жиличек Томом Уэйтсом — не пришел и не закрыл эти зонтики. Тогда я извинился и поднялся к себе, чтобы отлить: мы на двоих уговорили полдюжины рома «Carta Bianca». Я был рад, что Норрайн все еще сидела на месте, когда я вернулся.

Я не очень понимал, как она отнеслась к моей истории. Насколько было видно, лицо у нее было серьезным. Большую часть времени она слушала, поднеся руку к губам. А мне всегда было не по себе, если люди прикрывали рукой рот в то время, как я говорил. Самое дикое предположение из всех, что лезли в голову — что они стараются не расхохотаться мне в лицо. Порыв ветра пронес по «Астротурфу» годовой запас оберток от сигаретных пачек; я сел на место и завершил рассказ, изложив не особо приличную последнюю сцену.

— Вот я стартанул с пляжной парковки так, что сжег резину, а сам все смотрел в зеркало на удаляющуюся Черил. Ненавидел ее. Любил ее. Тысяча разных чувств — и все разом. И все — идиотские, — я помолчал. Увядший перистый лист упал в бассейн. Норрайн изучающе смотрела на меня карими глазами. — А остальное, как говорят, покрыто мраком. Никто никогда не видел ее после той ночи.

Норрайн отвела руку от губ. Она не улыбалась. Похоже, она сердилась, даже злилась, будто фильм оборвался за пять минут до финала.

— Что ты имеешь в виду? Она уехала?

Я дунул в свою пустую бутылку.

— Нет. Она просто… исчезла. Пропала… в соленом тумане.

— Пропала? Что ты хочешь сказать? Что с ней случилось?

— Провокационный вопрос, дорогая, — сейчас я изображал Роберта Морли.[332]

— Версий было несколько, как в «Расомоне»:[333] настоящее изобилие противоречивых историй о том, что случилось в эту ночь потом.

— Расо… чего?

— Это древний японский фильм, дорогая. Ты его не застала.

— Так что же все-таки случилось?

Я откашлялся и продолжил прожженным голосом Фреда Мак-Мюррея[334] из «Двойной страховки» — типа обычный парень Джо, который слишком часто проходил огонь, воду и медные трубы:

— Ну, предполагают, что она уехала дальше по побережью вместе с Биллом Холтнером. Прыщавец на форде «вуди»? Ну, не сказать, что это сценка прямо из «Гиджет», если ты понимаешь, о чем я. Костер там есть, и пляжные полотенца тоже, и они там кайфуют всю ночь, только не от «неба и моря». По пятницам, вечерами, там оттягиваются на всю катушку прогульщики чего только можно. Ну представь, Мундогги ссыт в костер во время эрекции, а Большой Кахуна[335] сует кому-то в рот, врубаешься? Черил уже порядком пьяна, вот они с Холтнером и расплевались. И вот ему назло она подходит к каким-то пижонам-мексикашкам, может, к кому-то одному из них, сальному метису, одетому черт знает во что, и начинает вылизывать серу из его уха, на радость мальчику-серферу. Но вместо того, чтобы приревновать ее и полезть в драку, как она рассчитывала, Билл просто говорит — ну и оттрахайте ее, кому какое дело до этой сучки. И вот, окончательно взбесившись, она уезжает с этими грязными латиносами,[336] и в конце концов эти стиляги уделывают ее насмерть на заднем сидении форда «импала» шестьдесят третьего года под «La Bamba»[337] на полную громкость.

Наверху кто-то захлопнул окно. Как далеко ветер разносил мой голос?