Инженеры

Письмо было не похоже на прежние — длинное, туманное, но в запутанных, недосказанных фразах угадывался страшный смысл…

С трудом дочитывала она последние строчки, едва видимые в предвечерних сумерках, — и все в груди сжималось у ней. Не сознавая, что с ней происходит, она принималась читать сначала… А когда поднялась, чтобы идти, то увидала перед собой только синее безлюдное поле, без дорог и троп.

Потом она взяла себя в руки, сделав над собой неимоверное усилие, и старалась спокойней обдумать происшедшее… Не иначе, он замыслил это раньше, задолго до того, как приезжал сюда в марте, но таился, хитрил, обманывал, — и вот, наконец, решил!..

Туча медленно и тяжело расползалась в стороны, и в разрыве ее сочился красный свет вечерней зари, точно кровь из свежей раны.

Не видя дороги, Мария добралась до дома и, сославшись на головную боль, тут же легла на кровать.

Тихо, почти неслышно, а потом постепенно усиливаясь, гулко зашумел по крыше первый весенний дождь.

Он лил до утра, плескался в окна, и прислушиваясь к его могучему, безудержному шуму, Мария видела сквозь рассветную полумглу обильные и торопливые потоки на стеклах. Это утро напоминало ей дождливую тягостную осень.

С отяжелевшей головой, разбитая, точно после болезни, она вышла из дома и на несколько минут задержалась на крыльце, пока затихнет ливень… Мокрые избы казались черными, за одну ночь истаял на поветях снег, а в поле за околицей темнели проталины, — но уже безрадостно теперь смотрела на них Мария.

По дороге бежал мутный, проворный ручей. Встречая на своем пути маленькие заторы снега, беспокойная вода копилась быстро и потом прорывала эту свою плотину или обходила стороной.

— Все шумит, куда-то стремится, — произнесла она. — И бесконечно живет, а зачем?..

Все, что нынче видела перед собой Мария, приобретало для нее какое-то новое, особенное, полное тяжелой грусти значение.

— Почему, ну почему он так сделал?!. Может, что случилось? — спрашивала она себя, не веря ни письму, ни своим догадкам.

Но случилось только то, что нередко бывает в жизни и чего следовало, пожалуй, ей ждать давно… Да, она предчувствовала это, боялась, что будет именно так, но не хотела верить предчувствиям. Всеми помыслами она рвалась теперь в город, к нему, — услышать от него, что значит эта перемена? — но бросить школу было нельзя. Лишь в середине июня закончатся занятия, и она будет иметь возможность увидеть его…

Обдумывая: как быть ей? что делать? — она клонилась к мысли — переждать немного, чтобы прийти в себя, и потом написать ему… Пусть он скажет еще раз — и тогда уж она увидит, что делать с собой, как жить дальше?.. Почему-то казалось, что он ответит непременно, второе письмо будет совсем иным, и все пойдет по-прежнему. Она сумеет простить ему это, забыть…

Уже без охоты она приходила в школу, уроки тянулись вяло, шум и крики раздражали ее, и под конец занятий словно молотками стучало у ней в висках. Идя на репетицию в клуб, она чувствовала, что идет напрасно; голоса на сцене казались фальшивыми, а взгляды молодых людей, обращенные к ней, — ехидными и злорадными. Не иначе, в селе уже знают об отношениях ее с Авдентовым; злые языки уже пустили, наверное, разные сплетни о ней, недаром у детей в ее классе такие затаенные, понимающие лица!.. Как бы хотела она, чтобы никто, ни один человек на земле не знал о происшедшем с нею!..

В семье отношения заметно изменились: в родительских заботах о ней появилась мелочная, совсем ненужная, раздражающая опека; мать стала забывчивой, какой-то робкой во всем — в словах, в движениях, которыми уже управляла плохо. В ней надломилось что-то и сразу состарило намного. Она мучительно ждет, выбирая минуту, чтобы поговорить с Марией, и не умеет найти. И от этого страдает сама еще больше. Забравшись на кухню и не зажигая огня, она сидит иногда подолгу с опущенными на колени руками, о чем-то думает, и если отец громко не окликнет ее, она не услышит, не очнется. Однажды вечером, когда отец был дома, мать, не имея силы молчать больше, подсела к дочери на постель и завела издали, но Мария насторожилась и замкнулась.

— Ты все молчишь… Ну поделись хоть со мной… Тебе самой легче будет, — и ждала, низко над ней склонясь.

Шепотом, полным слез, Мария сказала, чтобы не услыхал отец:

— Не расспрашивай, а то… хуже будет.

Но он услышал и подошел тоже. Он что-то говорил, советовал, стоя над ней, за что-то журил и мать, — ничего не разбирала Мария, ничто не доходило до нее: такая горечь и боль грызли ее сердце, что она, зарывшись головой в подушку, чтобы унять рыдания, вздрагивала всем телом.

— Он написал тебе что-нибудь? — дознавался старик.

— Нет… Я — так… мне больно… мне все надоело!.. — И слезы опять душили ее.

Никто в доме не спал в эту ночь, которая тянулась бесконечно, и кто знает, что думал каждый из них!.. Трудно рассказать о думах и чувствах людей, кого посетило большое горе и кому приходится заново пересматривать всю свою жизнь, чтобы найти более легкий, наименее болезненный для себя и для близкого, самого родного человека выход!..