Инженю

— Бросьте, милостивый государь! Это свидетельствует о том, что ваша мысль почти столь же нелепа, как и само слово. Милости принца крови оказывают честь, а не бесчестят — вы слышите? — таких девушек, как мадемуазель Инженю. Итак, тот, кто не сочтет за честь взять в жены вашу безродную и нищую дочь, будет весьма польщен на ней жениться после того, как она будет обласкана блестящим общением с сильным мира сего и получит, по крайней мере, тридцать тысяч полновесных ливров приданого… Отвечайте же! Не затыкайте уши, подобно спутникам Улисса, не желавшим слышать пение сирен. Знайте же, милостивый государь, что во время царствования нашего возлюбленного короля Людовика Пятнадцатого папаши и мамаши не желали слышать никакого другого пения, кроме этого, и прекрасно к нему привыкли. Это вам говорю я, кто видел в руках господина Лебеля, — в свои молодые годы я имел честь его знать, и он дал мне первые советы насчет того, как вести себя в жизни, — кто сам видел письма дворян и кавалеров ордена Святого Людовика, просивших его как о великой милости допустить их дочерей в приятный монастырь, именуемый Оленьим парком, и у них было лишь одно опасение: как бы их дочери не оказались недостаточно красивыми, чтобы быть туда принятыми. Но вам нечего бояться за мадемуазель Инженю: она очаровательна.

— Сударь, все, что вы мне тут говорите, к несчастью, правда, — заметил Ретиф. — Франция пережила эру развращенности, во время которой у сильных мира сего, казалось, закружилась голова от позора! Да, мне известно, что, когда ваш так называемый возлюбленный король, этот тиран Людовик Пятнадцатый, взял в любовницы госпожу д'Этиоль из среды буржуазии, а госпожу Дюбарри — из народа, дворянство открыто потребовало себе привилегию поставлять любовниц королю; но, слава Богу, эти времена миновали: Людовик Пятнадцатый умер так же, как и жил, а мы, благодарение Небу, встали на путь возрождения! Поэтому перестаньте меня искушать, что вы и делаете, господин Оже, ибо искушение это бесполезно и обернется лишь вашим конфузом; к тому же мне хотелось бы поведать вам одну истину и дать один совет: истина эта заключается в том, что вы занимаетесь гнусным ремеслом, господин Оже; совет же состоит в том, что вы поступили бы правильно, сменив эту профессию на другую и став честным рабочим вместо того, кем вы теперь являетесь, — вы слышите? — а именно орудием погибели, слез и бесчестья! Вот что я хотел вам сказать в ответ, милостивый государь Оже; после этого мне остается добавить лишь одно: поскольку вас здесь больше ничто не удерживает, а вы никогда мне и не были нужны, самое лучшее для нас — это расстаться.

— С превеликим удовольствием, дражайший господин Ретиф, ибо, поистине, вы не более забавны, когда читаете проповеди, чем когда пишете, но наше расставание, если прибегнуть к вашему выражению, вынуждает меня кое о чем вас уведомить.

— О чем же?

— О чем-то прискорбном!

— Говорите, я жду.

— Дело в том, что я объявляю вам войну…

— Объявляйте!

— И по примеру генералов, предъявляющих крепости требование сдаться, с этой минуты я рассматриваю вас как человека, кому надлежащим образом предъявлено подобное требование.

— Пусть так.

— Но если я организую осаду мадемуазель Инженю или, вернее, ее дома…

— … мы будем защищаться!

— Мне вас жаль!

— А вы мне не страшны.

— Тогда прощайте! Теперь я займусь непосредственно девушкой.

— Извольте.

— Я найму старух, которые будут приходить сюда.

— Я старик, и мы поговорим по-стариковски.

— Я буду присылать своих агентов.

— Я сам буду открывать им дверь.

— Придет принц.

— Я лично открою ему.

— И дальше что?

— Я заставлю принца устыдиться его любви.

— Каким образом?

— Своими речами, которых он нигде более не услышит, как и вы, господин Оже.

— Вы нагоните на него скуку.

— Именно! И он отстанет от нас.

— Пусть так, господин Ретиф, вы человек остроумный, победить вас в споре будет заслугой.

— Ах! — вздохнул Ретиф с тем самодовольством, что

было очень свойственно философам той эпохи. — Ах, вы даже не знаете, как сильно я хочу сохранить чистой эту девушку!

— Для кого?

— Да для себя, черт побери!

— Вот как!? Уж не намерены ли повторить вашу любовь с вашей дочерью Зефирой? Если так, то предупреждаю вас, что мы шепнем пару слов начальнику полиции.

— Нет, сударь, я люблю мою дочь и берегу ее для себя потому, что невинность девушки — самое дорогое сокровище отца.

— Довольно, вы опять повторяетесь, мой добрый друг, и мне больше не доставляет удовольствия выслушивать вас. До свидания!

— Прощайте.

— О нет! Мы еще увидимся и очень скоро… Вот, слышите этот звон…

— Какой звон?

— Звон того, что лежит у меня в кармане.

И, погремев в кармане жилета золотыми монетами, Оже вытащил полную горсть золота, и перед глазами трепещущего от негодования старика заискрились сверкающие отблески соблазнительного металла.

Ретиф содрогнулся.

Эта дрожь не ускользнула от внимания искусителя.