Иоанн Грозный. Его жизнь и государственная деятельность

“Ради спасения души моей, – пишет Царь, – приближил я к себе Иерея Сильвестра, надееся, что он по своему сану и разуму будет мне споспешником во благе; но сей лукавый лицемер, обольстив меня сладкоречием, думал единственно о мирской власти и сдружился с Адашевым, чтобы управлять Царством без Царя, ими презираемого. Они снова вселили дух своевольства в Бояр; раздали единомышленникам города и волости; сажали, кого хотели, в Думу; заняли все места своими угодниками. Я был невольником на троне. Могу ли описать претерпенное мною в сии дни уничижения и стыда? Как пленника влекут Царя с горстию воинов сквозь опасную землю неприятельскую (Казанскую) и не щадят ни здравия, ни жизни его; вымышляют детские страшила, чтобы привести в ужас мою душу; велят мне быть выше естества человеческого, запрещают ездить по святым Обителям, не дозволяют карать немцев... К сим беззакониям присоединяется измена: когда я страдал в тяжкой болезни, они, забыв верность и клятву, в упоении самовластия хотели, мимо сына моего, взять себе иного Царя, и не тронутые, не исправленные нашим великодушием, в жестокости сердец своих чем платили нам за оное? Новыми оскорблениями: ненавидели, злословили Царицу Анастасию и во всем доброхотствовали Князю Владимиру Андреевичу. И так удивительно ли, что я решился наконец не быть младенцем в летах мужества и свергнуть иго, возложенное на Царство лукавым Попом и неблагодарным слугою Алексием?” и прочее.

“Нам же, как младенцам пребывающим”, – говорит Иоанн о своем детстве. Дело, очевидно, доходило до полного и мелочного даже контроля над каждым шагом царя. Ему не позволяли разъезжать по монастырям, до чего он был большой охотник, не позволяли лечиться без нужды, требовали, чтоб он ел и пил в меру. Свою покорность Иоанн объясняет впоследствии “младенческим разумом своим” и прибавляет, что его постоянно пугали. “Не считай меня больше, – пишет он Курбскому, – младенцем по разуму, как выставляли меня Сильвестр и Адашев, и не думай, что можно устрашить меня детскими страхами, как прежде”. Образчик этих “детских страхов” мы уже видели, передавая угрозу Максима Грека.

Если же сам Иоанн так откровенно говорит о своем полном подчинении Сильвестру и Адашеву и даже логически разъясняет это, указывая на “детские стращанья”, – то нам-то зачем оспаривать это и защищать его самостоятельность?

Успех под Казанью вскружил Иоанну голову, и, опираясь на него, он стал постепенно освобождаться от зависимости в своих отношениях к избранной раде. Вернулся он в Москву раньше, чем ему советовали, конницу отправил по собственному усмотрению и такой дорогою, что большая часть ее погибла в пустыне, и т. д. Но сразу сбросить с себя иго он не решался: слишком много было в нем трусости, слишком велико влияние приближенных. Зависимые отношения продолжаются еще, как мы сейчас увидим, целых семь лет.

Важнейшим эпизодом этого периода была болезнь царя. Простудившись как-то, он занемог сильною горячкою, так что двор, Москва и Россия в одно время узнали о его болезни и невозможности выздоровления. Иоанн был в памяти. Царский дьяк Михайлов, подойдя к постели, сказал ему, что время подумать о духовной. Иоанн велел написать завещание, в котором объявил сына своего Димитрия наследником престола. Бумагу приготовили и затем утвердили ее присягою всех знатнейших сановников. Их собрали в царской столовой комнате. Неожиданно, однако, начался спор, шум, мятеж. Многие отказывались присягать и, между прочим, князь Владимир Андреевич. Иоанн позвал к себе ослушных бояр и спросил у них: “Кого же думаете избрать в цари, отказываясь целовать крест на имя моего сына?.. Не имею сил говорить много – но Димитрий и в колыбели есть для вас самодержец законный... Если не имеете совести, будете отвечать Богу”. Бояре, однако, не укротились, и отец Адашева откровенно сказал царю:

“Тебе, Государю, и сыну твоему мы усердствуем повиноваться, но не Захарьиным-Юрьевым, которые, без сомнения, будут властвовать в России именем младенца бессловесного. Вот что страшит нас! А мы, до твоего возраста, уже испили всю чашу бедствий от Боярского правления”. Иоанн безмолвствовал в изнеможении.

Бояре вели себя безобразно: бранились, чуть не дрались даже в комнате больного, забывая не только о почтительности царю, но и простом уважении к человеку. Истощая последние силы, государь хотел видеть князя Владимира и так называемою целовальною запискою обязать его к верности. Князь отказался. С удивительной кротостью царь сказал ему: “Вижу твое намерение. Бойся Всевышнего”, а боярам, давшим клятву: “Я слабею, оставьте меня и действуйте по долгу чести”. Сильвестр, заметим, был на стороне Владимира. На следующий день государь вторично созвал вельмож и сказал им: