Иоанн Павел II: Поляк на Святом престоле

Вот и теперь «Знак» продолжал дергать тигра за усы – на этот раз по поводу «Дзядов». Сначала отметился Киселевский своей речью про «диктатуру темноты» (за что получил письмо с благодарностью от Вышиньского), а затем, 11 марта 1968 года, вновь проявила активность фракция, направив обращение к премьер-министру Циранкевичу, в котором поддержала резолюцию Союза писателей от 29 февраля и обвинила милицию в излишней жестокости при подавлении студенческих выступлений412. 10 апреля на очередной сессии парламента Циранкевич ответил на это обращение, записав движение «Знак» в число тех, кто «под флагом защиты якобы угрожаемой свободы культуры желает нападать на общественный порядок в нашей стране и вести безответственные политические игры». В том же духе выступило еще несколько представителей партии. Клишко, например, упрекнул «Знак» в том, что он не выразил признательности Гомулке за его «историческую речь» по поводу сионизма и тем самым поставил себя «вне народа».

Тут уже не выдержал лидер «Знака» Завейский. Взбежав на трибуну, он экспромтом произнес пламенную речь в защиту своего движения и лично тех писателей, которые оказались на прицеле у польского агитпропа (прежде всего, Киселевского). В конце выступления, не раз прерываемого издевательскими выкриками с мест, Завейский поставил вопрос о своем членстве в Госсовете, ибо раз он «вне народа», то и делать ему там нечего.

Этот поступок восхитил даже примаса, который патетически назвал его «жестом Рейтана», вспомнив знаменитого шляхтича Тадеуша Рейтана, который в 1773 году пытался сорвать Сейм, утвердивший первый раздел Речи Посполитой, и даже лег в дверях, мешая депутатам покидать зал заседаний (этому сюжету, между прочим, посвящена одна из самых известных картин Яна Матейко)413.

Знай Вышиньский, чем рисковал католический писатель, полемизируя с партийным руководством, он, вероятно, восхитился бы еще больше. Дело здесь не только в политической карьере, которая действительно подошла к концу после этой речи. И не только в угрозе физической расправы, по примеру Киселевского, которого 11 марта избили «неустановленные лица». И даже не в запрете на публикации и шельмовании в прессе – эту участь Завейский разделил с целым рядом других литераторов, которых в тот период песочили в газетах и речах партийных бонз. Нет, положение Завейского было куда трагичнее. Свою преданность вере он совмещал с гомосексуализмом, что вызывало в нем самые мучительные переживания вплоть до попыток самоубийства. Свою ориентацию он не афишировал, но особенно и не скрывал: жил вдвоем со Станиславом Трембакевичем, преподавателем психологии в Люблинском католическом университете.

Далеко не все знали об этом. Кое-кто из собратьев-писателей был в курсе (например, живой классик польской литературы Мария Домбровская), но церковные иерархи почти наверняка пребывали в неведении, иначе, конечно, изменили бы свое отношение к нему. Завейский жил в Варшаве, Краков посещал в одиночку, а вот в Кальварию Зебжидовскую выбирался уже со своим партнером. Квартира Завейского прослушивалась спецслужбой, поэтому партийное руководство было в курсе всех обстоятельств его жизни, что позволяло держать на крючке лидера «Знака». Писатель не мог не отдавать себе в этом отчет – тем отчаяннее выглядел его «рейтановский жест».

Ответственным органам, впрочем, не понадобилось пускать в ход свое тайное оружие. Достаточно было исключить Завейского из Госсовета и начать полоскать в прессе. Вскоре он свалился с инсультом, очень долго лежал в больнице, а когда наметился прогресс, при неясных обстоятельствах выпал с третьего этажа клиники. Скорее всего, покончил с собой. Это произошло в июне 1969 года. Трембакевич прожил после этого еще одиннадцать лет и нашел вечное пристанище в одной с ним могиле на варшавском кладбище. Их надгробия стоят рядом, увековечивая этот удивительный союз.

Если в период «антисионистской кампании» примас не поддержал «Знак», то после исключения «Дзядов» из репертуара действовал уже заодно с католиками-мирянами. Оно и понятно: защита национальной традиции – совсем не то же самое, что защита каких-то евреев из компартии. Завейский, правда, условился с ним, что костел не станет вмешиваться в события, но примас не стерпел. Двадцать первого марта 1968 года появилось «Слово Епископата о болезненных событиях», в котором иерархи осуждали суровые меры в отношении студентов. В тот же день епископы направили свое письмо Циранкевичу, требуя отпустить арестованных и пресечь ложь в прессе. «Резиновая дубинка – не аргумент для свободного общества… Государственная власть не может заменить рассудок и справедливость резиновой дубинкой»414.

Оба документа были утверждены на конференции епископата, проходившей в Варшаве 21–22 марта 1968 года. Конференция, что понятно, занималась проблемами церкви, новости политики ее не касались, а потому из всех выступавших лишь один Войтыла косвенно затронул текущие события, подняв вопрос о свободе личности и зачитав «Слово Епископата» (очевидно, по договоренности с примасом)415.