Иоганн и Василиса

Иван Федорович не мог отвести от нее взгляда, словно видел впервые или был поражен чем-то в ее наружности — как оно, собственно, и было. Сестрица Григория Григорьевича не отличалась особенной дородностью, но фигуру имела статную и соразмерную. Выйдя из возраста, в каком обыкновенно ищут женихов, она бросила затейливые наряды и девичье жеманство, однако простое кофейного цвета платье смотрелось на ней чрезвычайно мило, несмотря даже на то, что лиф был несколько тесен. Черную свою косу Елизавета Григорьевна закалывала на темени таким способом, что получалось похоже на пышную плетеную булку. Через плечо ее были перекинуты несколько длинных мотков нитей, окрашенных в лиловый, синий и малиновый, и это неумышленное украшение сообщало ей нечто удивительно прелестное.

— Очки, Лизавета Григорьевна, велел мне носить постоянно профессор Риттер, что проживает сейчас в Гадяче. — Иван Федорович поправил окуляры и тут же соврал, будто бес толкнул его под ребро: — Сказал, что иначе могу и вовсе ослепнуть.

Лизавета Григорьевна ахнула и подняла пальцы к щекам, и это проявление участия очень обрадовало Ивана Федоровича.

— От глаз надо пить водку, перегнанную на золототысячник, — сказала барышня серьезно, будто самый ученый доктор из Петербурга. — Я вам дам с собой бутылочку, пожалуйста, испробуйте.

— Буду крайне вам признателен, дорогая Лизавета Григорьевна, — отвечал Иван Федорович с трепетом в голосе, наклоняя голову точь-в-точь так, как это делывал один его полковой товарищ. При этом ему даже и не вспомнилось, что бутылок золототысячниковой в тетушкином погребе не менее дюжины, о чем прежний Иван Федорович не преминул бы сообщить. — Непременно испробую, и на минуту не сомневаюсь, что поможет.

Тут он снова встретился с ней глазами, и обнаружил, что в этом нет решительно ничего неловкого, а, напротив, все именно так, как ему и следует быть.

— А вы, я гляжу, — он осторожно протянул руку и поддел пальцами малиновую нитку, — красили шерсть для ваших превосходных ковров?

— Девушки красили вчера, сегодня уже высохла. Досадно, малиновый бледен вышел.

— Нет, отчего же, очень красиво, — возразил Иван Федорович и слегка потянул нитку к себе. — Жалею от всей души, что не имел еще случая ознакомиться с этим промыслом.

— На что вам? — Лизавета Григорьевна теперь казалась несколько смущенной. — Это дело женское, мужчинам не занимательно.

Чтобы знать, как все это ковроткачество устроить на нашем хуторе, когда мы с вами обвенчаемся, чуть было не сказал Иван Федорович, — до того легко ему теперь стало, но все же смекнул, что это несколько преждевременно, и вымолвил тихо:

— Мне все то занимательно, что занимает вас, Lise.

По-французски Иван Федорович не знал почти ничего, но что Лиза будет «Лиз», помнил отменно, от того же полкового товарища.

— Но что ж мы стоим посереди двора? — щеки Лизаветы Григорьевны порозовели ярче ее ниток. — Пожалуйте в дом, маменька, должно быть, уже на стол собирает. Маша будет вам рада, она о вас спрашивала…

— Не надо! — внезапно перебил ее Иван Федорович. Прежде бы он умер со стыда, вырвись у него столь неучтивое слово, или, по крайности, коли остался бы жив, ничего больше не вымолвил бы до нового дня, теперь же он ясно видел, что сказал именно то, что надлежало. Лизавета Григорьевна отворотилась в сторону и, потупившись, принялась наматывать на пальчик пушистую лиловую нитку.

Через ее плечо Иван Федорович увидел в окошке физиономии остальных Сторченок. Марья Григорьевна, наряженная в голубое платье и шаль, кажется, приготовлялась плакать, Григорий Григорьевич имел такое выражение лица, словно собирался, по своему обыкновению, вскричать: «Что это, что это?!», маменька же их просто раскрыла рот в изумлении, наблюдая, как живо ее старшая дочь беседует с господином Шпонькою.

— Простите, Лизавета Григорьевна. Но только я так рад вас видеть…

— Вы от этого не ездили к нам? — тихо спросила она.

— Да, от этого, — Иван Федорович, хоть не совсем понял, почувствовал, что самое лучшее будет согласиться.

— А теперь вы…

— Теперь я буду иметь честь просить руки вашей, Лизавета Григорьевна, — и даже произнося эти страшные слова, что и в сердце самого великого храбреца поселяют ужас, Иван Федорович не оробел и не запнулся.

— Моей? Но… братец мне приданого не назначит, он хочет, чтобы Маша сделала партию…

— А пусть он поцелуется с тем приданым, у меня в Вытребеньках всего довольно; да впрочем, я буду с ним говорить и об этом. Но скажите, Lise, вам-то я не слишком противен?

Лизавета Григорьевна ничего не сказала, а только чуть приметно покачала головой, потом добавила шепотом:

— Как чудно… Ведь мне весной говорил Иванко Кацап, что я прежде сестрицы замуж выйду. Он блаженный, знаете? Братец смеялся над ним, и я не поверила…

— Напрасно не поверили, даю вам в том слово дворянина. А что до блаженных, иные из них точно…

На этот раз Иван Федорович, как и прежде с ним бывало, не окончил фразы, позабыв, что хотел сказать, но виною тому была уж не робость.

* * *