Йогиня. Моя жизнь в 23 позах йоги

Этот разговор почему-то нас обрадовал. В нашей жизни поменялась точка сборки. Мы путешествовали. Днем мучились от жары, ночью пустынный ветер приносил прохладу. Мы дышали новым воздухом. Нам вдруг пришло в голову, что мы будем жить там, где дышится совсем по-другому. Мы были всего лишь людьми, несущимися по шоссе всё дальше и дальше в неизведанные горы Запада. Я не исключала такой возможности, что это мы в то утро сидели в закусочной в Огдене и ели оладьи. Ведь мы могли очутиться где угодно и были свободны делать что угодно.

Сентябрь в Боулдере был прекрасен: синее небо и жара, от которой хотелось плакать. Жар плавился над прерией почти видимыми волнами, как дым, поднимающийся на сковороде с нагретым оливковым маслом. Жара, как добросовестный работник, начинала свое дело прямо с утра. Проснувшись, я видела, что лежу на одеяле, а не под ним, как с вечера. Я перекатывалась на другой бок и нюхала воздух. В доме пахло смертью, и этот запах пускал свои щупальца во все углы. Нигде от него было не укрыться.

Мы нашли дом в районе Чаутаука, жилом квартале в лугах у подножья гор Флэтайронс — хребта Скалистых гор, раскинувшихся по краю Боулдера. Район построили в конце прошлого века техасские заправилы, уставшие от жары в «штате одинокой звезды». Благодаря им у подножия гор возник этот поселок из сборно-раз-борных домишек.

Коттедж, который мы арендовали, принадлежал взрослым детям — им его завещала мать. Никогда не снимайте коттедж, где жили взрослые дети из одной семьи, если только не уверены, что они страдают от коллективной одержимости порядком и чистотой. Это был старый каркасный дом, дом, где коридоры с деревянным полом вели в тупики, а за некоторыми дверьми были кирпичные стены. Каждый угол, ящик и чулан в этом доме был набит хламом, принадлежавшим владельцам. Я-то думала, что у меня в шкафах бардак; но даже я была потрясена, увидев это. Вот, к примеру, перечень того, что мы нашли в правом ящике комода в гостиной (а это был всего один из примерно пятидесяти захламленных ящиков в доме):

керамический подсвечник в форме курицы;

салфетки из KFC;

пачка сигарет «Кэмел»;

колода из сорока трех карт с Эйфелевой башней на рубашках;

газетная вырезка 1987 года с сообщением о матче по рестлингу в Бомонте, Техас;

порционные пакетики с горчицей;

пыль;

свечные огарки;

обертки от жвачки;

резинки;

дезодорант;

пачка тампонов;

старинное и очень красивое фарфоровое блюдо.

Еще в этом доме воняло. Крысами, мышами, смертью, разложением. В общем, чем-то нехорошим. Весь день этот маслянистый сладкий запах гниения стоял в моих ноздрях. Больше никто его не чувствовал.

Каждый год Университет Колорадо принимал в ряды своих студентов пятерых человек, журналистов различных изданий, пишущих на тему экологии. Те, кому повезло, получали высокую стипендию.

Помимо Брюса, все стипендиаты в этом году были женского пола. Джерри, эксперт по водным ресурсам (большое дело в Колорадо), была крутой репортершей и выглядела как гламурная дамочка — стройная, изящная пепельная блондинка. Эми была фотографом и редактором с Аляски — волосы до талии, лицо как раскрытая книга. Еще была Кайлани — горячая и прекрасная активистка с Гавайев, защитница прав коренного населения. А миниатюрная рыжая Ли работала на телевидении и вела биржевую программу на каком-то канале, который для меня звучал как набор согласных: Си-эн-эн, или Эм-эс-эн-би-си, или Си-эн-би-си. Я их называла «коллекционными куколками экологической журналистики». За глаза, разумеется.

Мы сидели на траве у здания концертного зала Чаутауки. У нас не было денег на билеты, но Джерри, местная жительница, сказала, что и снаружи всё прекрасно слышно; мол, в Боулдере все так и делают — садятся на газон, слушают бесплатный концерт и пьют вино. Жара наконец спала. С гор спускалась прохлада, приятно щекотавшая кожу. Кайлани набросила длинное пальто поверх толстой кофты с капюшоном.

— Кайлани, двадцать градусов! Что же ты будешь делать в мороз? — рассмеялась Джерри.

— Главное — одеться в несколько слоев, — ответила Кайлани, сжав посиневшие губы.

У коллег Брюса интересно сложилась карьера, у всех у них было своё мнение, и пить они умели. Не было у них одного: маленьких детей. У трех женщин детей вообще не было, у одной они уже выросли. И они не хотели говорить о детях, не хотели даже слышать о детях. Со временем они полюбили моих малышей, стали обожать их (это было взаимно). Но даже тогда разговоры о детях были им неинтересны.

И признаться, я испытала большое облегчение, обнаружив, что не надо больше обсуждать материнские дела. Мы лежали на траве у открытого концертного зала и слушали (но не видели) выступление Розанны Кэш, певицы, которая не особо меня интересовала — разве что своим происхождением[38]. Правда, я предвидела, что на концерте она вряд ли будет рассказывать байки о своем знаменитом отце.