Ион

Херделя, пытаясь сыграть на их расположении к Зэгряну, стал говорить, что было бы разумно уступить ему свое место в Припасе, если, конечно, у него серьезные намерения насчет Гиги. А когда дочь запротестовала против такого сатанинского плана, заявив, что Зэгряну противен ей (однако в Сынджеорзе она по секрету призналась Лауре, что он очень милый, хотя всего лишь учитель), непреклонная г-жа Херделя сказала:

— Оставь, не твоя забота… Ему инспектор подыщет место, ты же знаешь, как он его любит и покровительствует ему…

В августе, как-то после полудня, Зэгряну пришел к ним необычайно взволнованный, хотя Гиги не было дома. Херделя вышел с ним в сад побеседовать. Юноша начал говорить, что только сейчас приехал из Бистрицы, весь пропылился. Даже и дома не побывал, не переоделся. Видел там господина инспектора… И тут он замолк. Херделя вопросительно посмотрел на него.

— Он мне много наговорил, — смущенно начал Зэгряну, как будто не находя нужных слов. — Наобещал мне с три короба… Наобещал…

— Инспектор вас любит, — спокойно сказал Херделя. — Хорошо быть в ладу с инспектором, очень хорошо… Только бы дал он вам хорошую школу, в хорошем селе…

— Вот, вот, коллега, да, да, — залепетал юноша. — Трудно… Не знаю даже, когда будет возможно… да… Господин инспектор говорит, что хочет мне дать в Припасе…

— В Припасе? — переспросил Херделя с замиранием сердца.

— Да… то есть… он говорит, что вы здесь долго не пробудете, что вам нужен отдых, вы уже довольно послужили… что… в конечном счете…

Зэгряну не отважился сказать ему, что инспектор велел напомнить старому учителю, чтобы он немедля прислал прошение о пенсии, иначе он сам его уволит, ни в коем случае не допустит, чтобы он начинал новый учебный год.

Херделя сидел с потерянным видом. Он понял то, в чем не посмел ему признаться Зэгряну, и чувствовал мучительный стыд.

— Верно, совершенно верно, — пробормотал он дрожащим голосом. — Послужил я достаточно, более чем достаточно… Больше не останусь… Нет, нет, инспектор может быть спокоен! И вы тоже…

В тот же вечер, когда г-жа Херделя и Гиги легли спать, он сел за стол и писал до глубокой ночи. Много листов бумаги перепортил он и оросил слезами. Мысль о том, что он навсегда покидает свою школу, свою любовь, надрывала ему сердце. Когда его отстраняли, он уходил с искоркой надежды на возвращение, на этот раз он уходил без всякой надежды. Отныне он больше не учитель.

— Кончено, кончено, — шептал он в изнеможении, как женщина, понявшая, что она состарилась.

3

Василе Бачу перебывал у трех адвокатов в Бистрице, и все трое сказали ему одно: закон гласит, что ребенок наследует отцу, а отец — ребенку. Стало быть, нечего ему понапрасну рвать постолы. Несмотря на это, он продолжал грозить Иону судом, надеясь застращать его, как когда-то его самого застращал тот. Но его душу переполняли горечь и возмущение против такого закона, допускающего, чтобы разбойник соблазнил его дочь, вырвал у него все, чем он владел, да еще потом, когда вогнал в гроб жену, остался и при земле, и со всем добром, взятыми нахрапом… Постоянно думая о людской несправедливости, он пришел к догадке, а потом и к убеждению, что Ион убил Ану, чтобы завладеть всем и жениться второй раз. Люди, с которыми он делился этим соображением, либо верили, либо не верили, но все косились на Иона, — ведь после Аны ему досталось столько земли… От злости и досады Василе Бачу еще пуще запил.

Не зная, куда обратиться, он однажды утром отправился к попу Белчугу и поплакался ему. Священник, все взвесив и рассудив, напал на благочестивую мысль, а ему только сказал:

— Хорошо… Я позову вас обоих…

В следующее воскресенье Белчуг зазвал к себе Василе и Иона, а заодно и почтенных сельчан.

— Добрые христиане должны жить в согласии, — заговорил он, потирая руки. — Попробуем и мы, все вместе, решить дело полюбовно! Так оно и хорошо и мило!

Ион, не теряя спокойствия, подал голос:

— Я не аспид и не бездушный, батюшка. Нет, бог тому свидетель! И в доме оставил его, пускай живет, пока жив, хоть он и мой по закону и, может, понадобится мне. Но я не гоню его, потому что я человек и никому на горло не наступаю… Три участка ему захотелось, все три он вспахал, засеял, сжал. Я бы мог себе их взять, потому что они мои. Ему они не надобны, потому что он не кормится ими, а продает хлеб и пропивает… но я говорю — пускай владеет ими и пропивает все, он ведь немало поработал, да и немало горя принял… Так что сами видите, люди добрые, разве я ему жить не даю, — это вот он мне житья не дает!

Василе Бачу, как человек, не имевший законных прав, вспылил и полез спорить:

— Скажи на милость, по какому праву ты берешь у меня мое достояние? Как это у тебя моя земля останется?! Дочь ты у меня угробил, ребенка своего угробил!.. По какому праву?

Жилы вздулись у него на висках, точно черви.

Но время шло, тратились слова, а согласия не было. Тогда Белчуг выбрал благоприятный момент для вмешательства. Он откашлялся и заговорил важно, будто читал проповедь: