Ион

Сависта навострила уши. Она слышала только шепот и потом голос Флорики, уговаривавшей Иона уйти.

— Тише ты, Сависта спит вполглаза!

Калека была до смерти рада, что нечаянно нашла способ поймать их. Но снаружи она не могла расслышать, что они там говорят, и после этого случая перестала выходить на приспу, а стала притаиваться в сенях, в уголке, приглядывая оттуда за курами, чтобы они не лезли на порог. Там она весь день подремывала и похрапывала. Флорика за домашними хлопотами не сразу заметила, что Сависта перебралась на другое место. А когда как-то услышала ее храп, подумала, уж не заболела ли она, и спросила:

— Что у тебя болит, Сависта, чего ты такая квелая?

Та притворилась, потерла глаза кулаками, как будто только что проснулась, и, насупясь, пролопотала:

— Ничего… Спать, спать…

Флорика покачала головой, но не стала ее выспрашивать, решив, что с годами она становится слабее и потому ее чаще одолевает дрема.

Прошло несколько дней. Ион не показывался. Сависта изнывала от нетерпения.

Потом в пятницу вечером Джеордже в разговоре с Флорикой сказал ей, что в воскресенье в ночь они с отцом поедут в Громовый лес привезти воз дров, пока не приспело время свозить хлеб. И как раз на другой день опять пришел Ион. Сависта храпела что есть мочи в своем закутке. Ион, не найдя ее на дворе, испугался, когда обнаружил ее здесь.

— Здорово, Флорика!.. А что это с Савистой? — спросил он тихонько, с дрожью в голосе.

— Да она последние дни все время так… Наверно, болеет… Бог ее знает… Да ты садись, посиди, Ион!

— Спасибо, я уж насиделся! — ответил Ион, оглядываясь на Сависту, и потом добавил: — А Джеордже дома?

— Нету, он с работниками на кукурузнике…

— Мгм…

— Только в воскресенье его и застанешь теперь, работы-то навалилось… Да, может, и в воскресенье его не будет, он как раз вечером собирался ехать в лес…

Ион содрогнулся, как будто его вдруг встряхнула чья-то сильная рука. Кровь ключом закипела в его сердце, точно в котле на огне. Он глядел на Флорику, расширив глаза, и ему казалось, что они опять под лесной яблоней, он обнимает ее и чувствует ее горячее тело. Флорика не смотрела на него, как будто угадывала его мысли. Ион прошептал ей резко, повелительно:

— В воскресенье, как он уедет, я приду, знай!.. Слышишь?

Она молчала.

— Выдь во двор! Слышишь?.. Обязательно выйди, а то…

Флорика все молчала.

— С того дня мы с тобой по-людски ни словечком не обмолвились… Не могу я так больше…

— Если Джеордже узнает, убьет нас, — чуть слышно сказала Флорика, не глядя на него.

Ион скрипнул зубами, ее даже дрожь пробрала.

— Выходи, Флорика!.. Смотри, если не выйдешь, я…

В эту минуту они разом обратили глаза на Сависту, которая храпела с раскрытым ртом и по временам сглатывала. Они в страхе посмотрели на нее с каким-то недобрым предчувствием, но оно быстро прошло, как дурной сон.

— Спит, спит, — прошептала Флорика.

Сависта тяжело дышала. Пот ручьем струился у ней по вискам, по щекам. Рой мух с жужжаньем вился над ней…

6

Титу жадно глядел на трансильванскую землю, что бежала мимо, изгибалась, отставала, тянулась вдаль, опять приближалась… А поезд горделиво проходил мимо румынских сел, иные прорезывал, подобно беспощадному завоевателю, и лишь кое-где останавливался на миг; на остановках слышался отрывистый венгерский говор, — это подгоняли едущих крестьян или работников. Повсюду те же крестьяне, забитые, выносливые, терпеливые, — и на белесых дорогах, обок лошадок, усердно тянущих возы, и на желтеющих пашнях, взодранных их руками, орошенных их потом, и в нищих селах, из которых выжаты все соки. Всюду, где труд, там одни они. Потом пошли большие вокзалы, эти приемные городов, и крестьян уже не видно стало. Зато мелькали торопливые господа, шумливые, нетерпеливые, говорившие повелительно и только на чужом языке.

«Мы работаем для того, чтобы они пировали! — подумал Титу, задыхаясь от нараставшего в нем возмущения. — Вот иллюстрация нашего бесправия и угнетения!»

В Армадии иноплеменники были едва заметны среди множества румын. А при виде всех этих городов у Титу точно пелена спала с глаз, как когда-то в Гаргалэу, при виде окраинных лачужек. Они казались ему исполинскими гнездами врагов-трутней, вечно ненасытных, пожирающих плоды труда миллионов рабов вокруг.

В Клуже он пересел на другой поезд. Ему едва удалось взобраться в битком набитый вагон и поставить в коридоре чемодан. Засилье венгерской речи угнетало его.

У Титу было такое чувство, точно он попал в топь.

«Как хорошо, что я уезжаю… По крайней мере, хоть не буду постоянно видеть и слышать все эти возмутительные вещи!..»

Но в то же время ему было стыдно, что он бежит от борьбы. Он говорил себе, что честнее быть в гуще сражения, а не оставлять в хищных когтях тысячи униженных людей, не имеющих ни зашиты, ни надежды… Но как только он оглядывался вокруг, мужество покидало его, он начинал понимать, что для этой бесконечной войны требуются сильные, смелые, непримиримые воины, которые борются без раздумий и без устали. Крестьяне из Лушки… они выносят и побои, и унижения, и тюрьмы — и не сдаются…