Ион

— Пойду прогуляюсь, а то заплесневеешь от скуки…

Он направился в сторону Жидовицы небрежной походкой, насвистывая и вертя камышовую тросточку.

Титу был семейной гордостью. Ему было двадцать три года, он был высокий, даже долговязый, с плоским лицом, с бледно-голубыми глазами и широким лбом. Усы у него не отрастали, и потому он сбривал их, говоря, что придерживается англо-американской моды. Все семейство уверяло, что юноши умнее его не найдешь во всей округе. Впрочем, в школе он учился неплохо. Вступил в нее под начало своего отца, который и выпустил его «с отличием». Когда он перешел в лицей в Армадию, стал подвигаться туже, в третьем классе он жаловался, что его преследуют учителя, и это побудило Херделю перевести его в венгерский лицей в Бистрицу. «Пускай, благо поучится и венгерскому, — говорил учитель, — в наше время ничего не добьешься, если мало-мальски не изъясняешься на языке властей». Однако и тут он не очень-то ладил с учителями, и по окончании шестого класса в семье решили определить его в немецкий лицей. «С немецким языком, — говорил учитель, — можешь объехать весь свет». Но вступительная плата была слишком высокой, а у Хердели к сентябрю не оказалось требуемой суммы, поэтому Титу остался дома готовиться за последние два класса. Когда пришло время экзаменоваться, обнаружилось, что плата за экзамены экстерном еще больше, а денег у Хердели стало еще меньше, и Титу, после крупной ссоры, совсем отказался от ученья, да ему и приелась вся эта пресная зубрежка. На последовавшем затем семейном совете восторжествовало мнение девиц: Титу будет коммунальным письмоводителем. Правда, решение это глубоко опечалило г-жу Херделю, которая давно прочила Титу в священники в Монор, свое родное село, — мальчик выдался в нее, у него был очень красивый голос… А пока Титу собирался на курсы письмоводителей, стали строже условия приема: с него требовали степень бакалавра. Херделя тогда предложил ему поступить в Нормальную школу[10], чтобы потом учительствовать в Припасе, на его месте, — пока Титу окончит, и самому ему как раз подойдут пенсионные годы. Но Титу приходил в ужас от такого будущего. Скорее поденщиком, чем учителем… И противился он так яростно, что никто уже не осмеливался поминать ему про это. Однако нельзя было и так сидеть, ведь он не мальчик. Как же бездельничать? На него будут коситься… Тогда Херделя, будучи в большой дружбе с письмоводителем из Салвы, уговорил его взять Титу к себе помощником-практикантом за полный пансион, ну и сколько-то на карманные расходы. Титу уехал, пробыл в Салве три месяца, почти не работал, заскучал и опять вернулся домой. Пустые хлопоты, не нравится ему письмоводительство, и все. А если бы даже и нравилось, то без диплома какие у него перспективы на этом поприще? Это значило бы остаться на всю жизнь практикантом, каким-то несчастным писаришкой, всеобщим посмешищем. При его-то честолюбивых помыслах, когда он чувствовал, что может и должен стать человеком заметным… Он запоем читал стихи, романы. Особенно с тех пор, как бросил ученье, он читал все, что попадалось под руку. А начитавшись, стал и сам пописывать. Сначала украдкой, потом более явно и, наконец, уже всерьез. И когда в один прекрасный день журнал «Фамилия»[11] опубликовал его стихотворение из трех строф, он решил бесповоротно, но втайне: он будет поэтом. Сестры смотрели на него как на человека выдающегося, и родители, хотя в душе не совсем понимали, как это Титу будет кормиться и одеваться на стихи, все же разделяли мнение девиц. Господа в Армадии, и особенно дамы и барышни, с удивлением и завистью прочли под напечатанным стихотворением имя сынка учителя из Припаса. Вскоре все признали его поэтом. И Титу читал и писал до поздней ночи, тушил лампу, ждал впотьмах вдохновения, слагал в уме стих, быстро зажигал лампу и увековечивал его на бумаге… Херделя иногда пробовал ворчать, что он переводит слишком много керосину, но Титу, завороженный своей музой, и слушать не хотел таких земных попреков…

Подходя к Жидовице, Титу задумался, куда направиться. Остаться в Жидовице или пойти в Армадию? Сердце звало его и туда и сюда. В Армадии у него была барышня Лукреция, дочь учителя математики Валентина Драгу, — малюсенькая, смуглая, мечтательная. Он любил ее вот уже три года. Любовью весьма серафической, выражавшейся только в редких многозначительных взглядах, частых вздохах, чувствительных пожатиях руки, открытках с картинками и более всего в робких признаниях на языке цветов, почтовых марок или красок. Когда бы он ни завернул в Армадию, — а он завертывал туда почти каждый день, — Титу как-то умудрялся непременно встретиться с Лукрецией. Тогда они оба краснели, говорили о погоде, взглядывали друг на друга и молчали. «Молчание красноречивее всяких фраз», — говорил себе Титу. К тому же Лукреция была одной из главных причин его приверженности к поэзии. Красоту ее зеленых глаз и превозносили стихи в журнале «Фамилия»…