Иона

— Эк тебя перекособобило… — сочувственно говорит Яник. — Грибов наелся?

— Нет, — улыбается Саша. Рот у него тоже огромный, под стать носу, и оттого улыбка придает лицу совершенно неожиданную гармонию. — Все почему-то думают, что я наркоман. А я этих вещей вообще не потребляю. Я и не пью даже… и не курю… Я просто устал очень. Так, что даже спать не могу от усталости… знаете, как бывает…

Перейдя на русский, он переходит на «вы». Перейдя на русский, он переходит из статуса обдолбанного косноязычного израильского задрыги в статус многословного и многослойного российского интеллигента. Яник начинает чувствовать себя неуютно и пытается вернуться на привычную почву.

— А чего это ты мне выкаешь? — говорит он, стараясь звучать максимально демократически. Демократия — последнее прибежище хамства. — Давай лучше на «ты». В Израиле «вы» не существует — ты что, забыл?

— Да нет уж, извините, мне так удобнее, — стоит на своем вредный новичок. — Вы, кстати, можете оставаться на «ты», я не против.

Вот так! Слыхали? «Оставаться»… Мол, ВЫ, господин абориген, «можете оставаться» в своем питекантропском каменном веке, чавкайте себе у костра, почесывайте волосатую свою спину обглоданной бизоньей лопаткой, а я, непритязательный аристократ мысли, уж как-нибудь тут скромненько, в уголочке, с платочком своим клетчатым… Ну не сука ли?

— Как хотите… — пожимает плечами Яник. — Где-то тут вода была, вы не видели?..

Пока Яник, запрокинув голову, булькает из горла, Саша не сводит с него глаз. А может, и не с него. Глаза-то косые. И разные. Один, широко раскрытый, неподвижно уставился на яникову бутылку, а другой, прищуренный, мучительно моргает в сторону окошка — туда, где скачут бесы воздетых рук вперемешку с разноцветными нитками лазера и пульсирующим туманом прожекторного света.

— Расскажите мне про колесницы, — говорит Саша.

— Что?!

— Ави сказал, что вам нужна помощь… сны… или что-то в этом роде.

— А… — врубается Яник. — Это с вами он хотел меня познакомить, правильно? А вы кто — психиатр?.. экстрасенс?.. колдун-ведун?..

— А какая вам разница? Рассказывайте, а там посмотрим. Что вы теряете? У нас ведь вся ночь впереди, — он поправляет кипу.

Что ж… — пожимает плечами Яник вот уже второй раз за последний час — почему бы и нет? Ведут — иди; какая, собственно, разница? А вдруг поможет — если не сумасшедшая потаскушка Лиат, так этот странный сопливый гриб-носовик… Он присаживается на пол, в тени от сашиного носа и начинает пересказывать свои сны — один за другим, серия за серией, как бразильскую мыльную оперу. Времени и в самом деле — навалом. Саша слушает молча, уперевшись глазами, как циркулем, в смежные углы фургона.

— Вы говорите, что это началось сразу после демобилизации, когда вы вернулись домой. А где вы живете?

— В дыре на верхней полке… — ухмыляется Яник. — У меня ведь здесь никого, в Стране. Ни семьи, ни угла. До армии жил по молодежной программе в кибуце, в Негеве, недалеко от Кирьят Гата. Ну вот. А после дембеля подыскали мне там же, в окрестностях, чудный джоб с жильем — холм какой-то охранять, с раскопками. Лахиш называется. Может, слыхали?

— Лахиш?.. — переспрашивает Саша и по-лошадиному фыркает. — Холм какой-то, говорите?..

Он еще пару секунд сдерживается, булькая и подхмыкивая, но смех все-таки прорывается наружу. В следующее мгновение он уже хохочет по-крупному, с визгом, придыханием и слезами.

— Извините… ради Бога… — выдавливает он между приступами смеха. — Не обижайтесь… это нервное… Лахиш…

На свет снова извлекается клетчатый платок; Саша оглушительно сморкается и утирает слезы.

— Извините… сейчас я вам все объясню… сейчас…

Он глубоко вздыхает, закрывает глаза и откидывается спиной к стенке. Молчание зависает в фургоне. Яник ждет. Наконец его странный собеседник открывает рот. Он говорит громко и внятно, без запинки, будто читая невидимый текст, напечатанный на внутренней стороне его сомкнутых век.

— В семьсот первом году страшный Синаххериб, царь Ассирии, великий и могучий, владыка Вавилона, господин Шумера и Аккада, повелитель Вселенной, подошел к Лахишу со своим огромным войском. Ужас летел впереди его армий на крыльях стервятников, смерть и запустение ползли позади них, пресмыкаясь на брюхе. Камня на камне не оставляли после себя ассирийцы; у каждого воина кроме копий и стрел, мечей и палиц — орудий убийства, имелись бронзовые кирки и топоры — орудия разрушения. Всюду, куда дотягивался ассирийский меч, лилась кровь, слышались стоны умирающих. Всюду, куда дотягивался ассирийский топор, вырубались сады, обрушивались стены домов, вытаптывались поля и виноградники. Не было ночи ассирийскому царю — зарево пожаров гнало тьму от его колесниц.