Иона

Келсо вырвал изо рта кляп и начал умолять, сквозь страх его сознание фокусировалось на происходящем. Его схватили и бросили вниз.

Одной рукой он попытался ухватиться за край люка, но пальцы безжалостно отпихнула чья-то нога. Несколько футов представлялись милями, и, пролетев их, он упал на бетонный пол. Люк наверху захлопнулся, и Келсо зажал уши от этого грома. Последовал громкий скребущий звук - это к запору для дополнительного веса придвинули что-то тяжелое.

Писк рядом сообщил Келсо, что он в темноте не один.

- Выпустите меня! - закричал он, ища лестницу, которая, он знал, была где-то перед ним.

Рука схватилась за металлическую перекладину, он приблизился к ней, нащупал следующую, потом следующую. Как только Келсо встал на первую ступеньку, голова ударилась о крышку люка, и в мозгу разрядом молнии вспыхнула боль. Боль распространилась из головы по всему телу и затекла в самые отдаленные уголки. Разум говорил, что яма не так глубока, но Келсо не мог отделаться от впечатления, что находится на дне огромного котлована. Он снова потянулся вверх и, колотя о дерево, закричал, чтобы его выпустили. Вокруг слышалось какое-то копошение.

Келсо не имел представления, как долго стоял там, умоляя и пытаясь приоткрыть крышку люка, потому что время утратило значение. Это было теперь, и он был теперь, и его крики были теперь, и темнота была... Она больше не была темнотой.

Вокруг вспыхнули огни, прекрасные огни, они казались ослепительными белыми солнцами, которые затем перешли в неистовые оттенки красного, синего, пурпурного. Келсо опустился на колени и закрыл глаза, ослепленный, но спасения не было, поскольку огни были внутри головы. И он больше не боялся их, потому что они облегчили его сознание, каким-то образом освободив дух. Хотелось смотреть на них, пощупать их. Хотелось быть ими. И он был ими. Его тело начало пылать, в нервных окончаниях чувствовалось покалывание. По телу пробежали электрические токи, и управляемая этими токами какая-то часть его сознания вышла наружу, исследуя его собственное тело сначала внутри кончиков пальцев, а потом вместе с течением крови проникнув в самое сердце. Он был близок к оргазму, каждая часть тела стала источником наслаждения, его увеличившийся половой член больше не был единственным инструментом этого наслаждения. Но и это прекрасное ощущение не означало предел. Его переполнило истинное блаженство, когда все вокруг вспыхнуло голубоватым сиянием и он оказался на небе, а вокруг не было границ. Твердые серые бункеры, откуда поступало зерно, стали гигантскими зданиями, контуры которых теряли неизменные очертания, все линии изогнулись, сливаясь в единую линию, и они были полны жизнью, жизнью не материальной, а такой же, как и он сам, сам же он стал частью этого фантастического пейзажа... А потом он стал не частью, а всем вокруг.

В его глазах блестели слезы, Келсо видел все как будто сквозь многогранный бриллиант; ничто не казалось странным, ничто не было единственным. Он чувствовал близость чего-то подсознательного, чего-то такого, что вполне реально, но к чему нельзя прикоснуться. Что-то в другом измерении, которое находилось близко-близко к тому, где существовал он, и их разделяла только тонкая ткань, бесплотная субстанция. Келсо скользнул за эфирный барьер, зная, что должен разорвать ткань ногтем, чтобы пройти насквозь...

...И все начало меняться...

Чернота вдруг бросилась на него, а вместе с ней и копошащиеся в темноте твари, твари с заостренными головами и косматой шерстью. Эйфория исчезла, и снова ее заменил мучительный страх.

И стоял тот самый запах.

Не запах пыли вокруг, и не запах размолотой муки. Не запах крысиных следов, и не запах пауков и паутины.

Это был запах разложения.

Запах, столько раз преследовавший его в прошлом. И вдруг в памяти ожили те моменты. В сознании мелькали образы, куски его жизни, которые он пытался забыть, заблокировать ради сохранения рассудка. Некоторые воспоминания были ярче остальных, они вставали перед ним, словно насмехаясь, своей ясностью мучая его и заставляя кричать.

Запах усилился, и Келсо одолела рвота. Несмотря на конвульсии, выкручивавшие все его члены, заставлявшие тело то напрягаться, то расслабляться, воспоминания не останавливались.

Годы жизни проносились перед его внутренним взором, застывая на мгновение в почти осязаемой, реальной плоти на тех эпизодах и инцидентах, объяснить которые он был бессилен.

Вот он смотрит на разбившуюся Сэнди, лежащую на тротуаре...

Вот перед ним голое тело отца, перегнувшееся через край ванны; лицо старика исказилось от ужаса и боли...

Вот он съежился в разбомбленном доме, а по лестнице к нему поднимаются трое мальчишек. Он отвернулся, и их больше нет. Ужасные крики из разверзшейся дыры, звуки тяжелого падения... Один погиб, другой на всю жизнь остался парализован; третий, самый младший, уже никогда не вспомнит, что случилось в тот день...

Еще годы, еще эпизоды его жизни пролетали перед ним с отчетливой ясностью.