Йоше-телок

Нешавские хасиды преследовали даена, куда бы он ни ехал. В бесмедрешах они набрасывали ему на голову талесы, на улице кричали вслед ругательства, жаловались на него полиции. Жена не хотела слать ему из дома старый тулуп, и он дрожал от холода в своем рваном атласном халате. У него не было ни белья, ни гроша в кармане. Но это его не останавливало. Реб Шахне тащился из города в город, упрашивал извозчиков пустить его — не на сиденье, на бочку керосина или твердый мешок с солью. Он шел пешком, ночевал в бесмедрешах, голодал и вел войну с Нешавой, с большим, важным, могущественным нешавским двором.

Больной, злой, замерзший, с красным, как свекла, носом, он баламутил еврейские города и местечки, разжигал пламя гнева, вражды и тревоги.

Вместе с ним ехали Куне-шамес и его дочь Цивья, соломенная вдова.

Так же, как реб Шахне оставил место раввина, Куне оставил место шамеса в бялогурской синагоге, оставил свое кладбище, кружку для пожертвований, свечи, спрятанные под бимой, и заупокойные молитвы «Боже милосердный», по восемнадцать грошей каждая.

— Ребе, — говорил он каждому раввину, к которому приезжал, — я Куне, шамес из Бялогуры, а это моя дочь Цивья, соломенная вдова, жена Йоше-телка, у которой дочь Нешавского ребе отняла мужа.

Цивья позволяла всем рассматривать себя, сияла и смеялась:

— Мой Йоше, не дочки ребе, хи-хи-хи…

Ехал Куне совсем не так, как реб Шахне.

Благодаря многочисленным йорцайтам, заупокойным молитвам, свечам, которые он прятал и продавал, кружкам для сбора средств на помощь Земле Израилевой, из которых он выуживал деньги проволокой, плате, что он брал за укрывание контрабанды на кладбище, а также всяким общинным работам Куне-шамес скопил немалую сумму.

В ватной фуфайке, которую шамес носил и зимой, и летом, у него были зашиты деньги, и он как следует снарядил себя и дочь в дорогу: купил шубу, толстую и теплую, что распространяла резкий запах овчины далеко вокруг. Сапоги по его заказу утеплили мехом и подбили подковками. Взяв солому из дома омовений, он сплел калоши для себя и Цивьи. Обзавелся зеленой плюшевой кучмой[159], которую носил, натянув до ушей. По пути он вывернул шапку и надел ее изнанкой наружу, чтобы не испортилась от дождя и снега. Цивью он тоже как следует одел и обул, купил ей корзину, в которую помещалось много еды: хлеб, чеснок, сыр, луковица с щепоткой соли.

Куне готовился к поездке со всей практичностью шамеса; она обещала быть дальней, но успешной.

Он ни минуты не сомневался в том, что вернет дочери Йоше-телка. Он знал, что когда нацеливается на что-нибудь, то достигает задуманного. Точно как тогда, в бялогурском бесмедреше, когда он увидел Йоше, взял его в дом и довел дело до свадьбы чужака с Цивьей, так и теперь он действовал медленно, исподволь. Так — шамес был уверен в этом — он добьется своего, заберет Йоше из Нешавы и привезет его обратно на кладбище, к Цивье. Надо только делать все медленно, не торопиться, не горячиться, как реб Шахне-даен. На свете, слава Богу, времени предостаточно.

Он умел устроиться, этот Куне-шамес. Он никогда не выходил на рыночную площадь, где стояли извозчики, торговаться за место на телеге. Он хорошо знал извозчиков, знал, какие они грабители. Нет, он брал в руку палку и вместе с Цивьей отправлялся в путь, шагая посреди тракта. Вскоре появлялись извозчики: проезжая мимо на больших, набитых людьми повозках, они замечали пеших путников и за несколько грошей брали их с собой.

— Ладно, — холодно говорил Куне, — раз уж вы все равно туда едете, мы с дочерью тоже немного проедемся. И благое дело совершите: поможете человеку в дороге и заодно несколько грошей от меня получите.

Поначалу он садился на краешек, чтобы его даже не было видно. Но мало-помалу начинал пробираться между тесно сидящими людьми, устраивался поудобнее и в конце концов ухитрялся расположиться так, что выталкивал с места одного из седоков, а сам лежал, растянувшись, и храпел.

— Любезный, — будил его изгнанный седок, тряся за плечо, — что это вы разлеглись, как за пасхальным столом?[160]Любезный, дайте мне сесть.

Но Куне спал как убитый и храпел с превеликим удовольствием.

Точно так же в каждом местечке он находил себе постоялый двор, место для ночлега.

— Много ли нам надо, — говорил он с жалобным лицом, — лавку, угол, куда можно голову приклонить…

Но не успевала хозяйка опомниться, как он уже находил где-то солому и стелил себе постель. Потом просил какую-нибудь подушку, потом — старую шубу, чтоб укрыться, поскольку собственной ему было жалко укрываться, и в конце концов он уже лежал в кровати, с головой укутавшись в перину.

О еде Куне заботился сам. Он обходил рынки, покупал немного картофеля, покупал ливер в мясных лавках, выторговывая грош-другой, стучался в дома и просил хозяек пустить Цивью на кухню, чтобы та приготовила «кусочек мяса». За это он колол для них дрова и при этом благочестиво вздыхал.

Куне не позволял им солить его еду.

— Соль у меня своя, хозяюшка, — умильно говорил он, развязывая грязный холщовый мешочек, — соль всегда надо возить с собой.