Йошкин дом

Ветеринарная больница — круглосуточно. С широкой улицы мы сворачиваем в переулок и заходим под узкую арку. Напротив входа в больницу, между больничной дверью и стеной ближайшего забора, — длинный асфальтовый коридор, освещенный лампочкой от больничного входа. Пум, доносятся оттуда упругие звуки, пум, пум, бац, бац, пум.

Присматриваюсь. В летнем тепле и безветрии каменного двора две фигуры в белом играют в бадминтон. Темный угрюмый город, тусклый каменный коридор, вокруг — ни единого человека, и воланчик летает от двух белокрылых ракеток: пум, пум, пум, бац, пум. Воланчик — хороший, с перьями. Туда—сюда, туда—сюда. Пум, пум, пум, бац, пум. Упал. Одна из фигур подняла, подбросила в воздух, ударила ракеткой: бац! Вторая отбила: пум. У первой фигуры по плечам разлетаются длинные—предлинные кудри. У второй фигуры по плечам не разлетается ничего. Нас фигуры не замечают.

— Здравствуйте, — говорю я.

— Здравствуйте, — отвечает мне та фигура, у которой по плечам не разлетается ничего. Фигура приближается, и теперь я вижу, что это доктор, у него белый халат, обширная лысина и ироническая улыбка. На халате у доктора табличка с фамилией и первой буквой имени — буквой «И». Игорь, машинально думаю я, скорее всего Игорь. Вряд ли Иван.

— У вас кто? — интересуется доктор Игорь, который вряд ли Иван, заходя в клинику и кидая на столик ракетку от бадминтона.

— Мя! — заявляет Евдокия из переноски.

— У нас какой—то пузырь на пузе, — объясняю я.

— Понятно, — говорит доктор и идет мыть руки.

Помыв, приглашает нас в кабинет. Я ставлю переноску с Евдокией на операционный стол, над которым доктор сразу включает яркие лампы.

— Вынимайте, — говорит доктор и зовет свою партнершу по бадминтону, — иди сюда. Только надень перчатки.

Я вынимаю Евдокию из переноски и ставлю на стол.

— Ой, какой кисусик, — умильно говорит партнерша. А как его зовут?

Любительнице ночного бадминтона лет семнадцать, не больше. На ней ладно сшитый белый костюмчик, и по плечам спускаются длинные локоны ядовитого рыжего цвета. Ресницы мохнатые от черной туши, а вот глаза красивые — морской волны. Когда родилась Евдокия, этой крали еще и на свете не было, зачем—то думаю я.

— Ее зовут Евдокия, — отвечаю вслух.

— Евдоки—и–и—я? — тянет краля и подходит вплотную к столу, на котором нервно осматривается кот. — Значит, Дуня, да? Дуня, Дунечка, Дуся…

— Сама ты Дуня, — вежливо произносит интеллигентная Ника, глядя, как доктор, проходя мимо крали, не глядя гладит ее по бедру.

— Я не Дуня, — хихикает краля. — Я Таня.

— А она — Евдокия, — поясняет Ника. — Поняла?

— Поняла, — кивает Таня и отходит чуть—чуть от стола.

Доктор берет Евдокию за лапы и мягко опрокидывает на спину. Евдокия пока не возражает, но — я это вижу — скоро начнет. Доктор тем временем ощупывает ей живот.

— Да, — говорит он, — это бывает, это нарыв. Будем вскрывать, а там посмотрим.

— Понимаете, эй восемнадцать лет, — говорю я.

Ух ты! — восхищается доктор. Это хорошо.

— В данном случае это скорее плохо, — отвечаю я, с ужасом глядя на огромный переливающейся пузырь.

— Ну да, — легко соглашается доктор, — конечно плохо. А теперь держите. Ей будет немного больно. Он вручает крале Тане кошачьи передние лапы, а я наваливаюсь на задние. Я свой скандальный товар знаю, поэтому держать начинаю еще до того, как сказали «держать». Мы с Таней стоим, вцепившись с двух концов в одну кошку, как две сваи одного моста. Рядом со мной стоит Ника и греет меня плечом.

— Простите, а как вас зовут? — неожиданно останавливаю я доктора.

— Игорь, а что? — удивляется доктор, на минуту подняв глаза.

— Ничего, — почему—то сразу успокаиваюсь я. Доктор Игорь уже не слышит. Он склонился над Евдокией и изо всех сил надавил на вздувшийся пузырь. Евдокия заорала басом и рванулась прочь. Краля Таня ойкнула, но рук не разжала. Я крепче стиснул пальцы. Из пузыря на стол хлынул желтоватый гной.

Дальнейшее было не очень длинным и очень однообразным. Игорь нажимал на пузырь, гной вытекал наружу, Евдокия орала все выше и выше, Таня хихикала и держала, а Ника стояла не шевелясь и плотно прижимала свое плечо к моему. Потом Игорь нажал особенно сильно, и Евдокия выдала верхнее «ля». Одновременно с этим я понял, что у меня перед глазами все плывет. Крик Евдокии стоял в ушах и не давал дышать, гной вытекал, меня тошнило. «Уа—а–ау!» — кричала Евдокия, вырываясь, и я понял, что сейчас упаду прямо здесь.

— Подержи, пожалуйста, — сказал я Нике, сунул ей Евдокинины задние ляпы и быстро вышел.

Я стояла во дворе, все таком же пустом и тусклом, и изо всех сил дышал. Пелена постепенно сползала с глаз, тошнило слабей. Крик Евдокии сюда почти не долетал. Впервые в жизни я понял, как падают в обморок, — по крайней мере, как выглядит первая часть на пути туда. С ума я, что ли, сошел. Никогда в жизни со мной такого не случалось. Счастье еще, что со мной мной была Ника, но как она удержит моего свирепого крокодила, когда я сам—то в таких ситуациях с трудом его держу?