Пару раз я был с ним вместе в Ирландии. Однажды мы провели неделю в Корке; если не ошибаюсь, это было в 1989 году. Он выступал в Кинсейле. Дерек Майхон объездил весь город, сдирая со стен написанные от руки афишки ("Большой Б в Кинсейле! Начало в 8 вечера"), поскольку боялся, что Иосиф не так поймет. Мы немного пошлялись по холмам вокруг Кинсейла в противозаконных поисках первобытных дольменов. Погода стояла на удивление ясная — и так день за днем. Помню один наш долгий разговор о возможности интеллектуальной точности в поэзии, об изображении в стихотворении абстрактных идей. Еще я помню, Бродский поражался буйности ирландских черт — всем этим диким, доисторическим, неправильным крестьянским лицам; он говорил, что Гомбрович чувствовал бы себя на улицах Уексфорд как дома. Ему нравились бары, вид одиноких мужчин, молча потягивающих темное пиво. С брезгливым презрением вспоминал он в эти моменты английские пабы с их вечно орущей музыкой и едой, символизирующими "утрату веры в божественную силу алкоголя". Хотя, бывало, он скептически относился к некоторым проявлениям ирландского обаяния, которое определял как желание понравиться, угодить. У него было врожденное недоверие к подобным вещам. Мне часто приходило в голову, что в его натуре было что-то брехтовское (вспоминается детальнейший портрет Брехта, который дает в своей книге "Men in Dark Times" Ханна Арендт) — он же относился к этой мысли с отвращением.
Я был на нескольких его вечерах, в разные годы. Мне кажется, он слишком много читал по-русски. Магнитные поля обоих языков мешали друг другу, и от близости с русским его английский начинал все больше и больше звучать по-русски. Мне хотелось сосредоточиться на английском, а русский (хотя это всегда было очень поучительно) не давал мне этого сделать. Кроме того, у слушателей создавалось предвзятое мнение, что в своем английском Бродский опирается на русский.
Потому что восприятие Бродского в Англии всегда сильно отличалось и отличается от восприятия его в Америке: Бродскому-поэту (в отличие от Бродского-эссеиста и Бродского символа) еще только предстоит обрести прочное положение в английской поэзии, и издавать большое стихотворное собрание — не лучшее начало. Издать нужно — хотя, похоже, этого в ближайшее время не произойдет — хорошо продуманное избранное, в котором бы Бродский и его переводчики были представлены в новом свете. Такой том "Penguin", пожалуй, напечатает. Ведь переводчики были — и остаются, на мой взгляд — единственным и естественным прибежищем Бродского в этой стране.
Двусмысленно, по тем же самым причинам, о которых шла речь выше. Если оставить эти сложности, то вписывается и не вписывается он точно так же, как Херберт, Милош, Загаевский…
Не думаю. Мне кажется, он был любим и почитаем младшим поколением английских поэтов (таких как Глин Максвелл, Аллан Дженкинс, Майкл Хофман, Лахлан Маккин- нон). На мой взгляд, его английские почитатели острее, глубже осознают его значимость, чем очень многие его американские друзья.
Все вышесказанное и есть память о нем, поскольку он все возводил в разряд личного, а личное — в принцип. Он был очень цельной натурой.
Меня особенно привлекал в нем талант к плохим поступкам. Обидно, что он стал так знаменит, так востребован — это мешало ему проявлять свои людоедские наклонности. Хотя хорошо, что он уехал в Америку — тогдашнюю Америку, — а не обосновался в тогдашней Англии. Он любил большие машины…
Помню, он говорил о себе: "Я — нервный".
РОДЖЕР СТРАУС[206], НОЯБРЬ 2003, НЬЮ-ЙОРК