Иосиф Бродский глазами современников (1996-2005)

Да, с выживанием, отсюда проникновенность русской литературы. Инстинктивно у русских больше понимания человеческой природы, чем у любого ученого специалиста. Я полагаю, Иосиф обо мне знал больше, чем психоаналитик узнал бы за двадцать лет.

Если это так, то это еще и потому, что он поэт. Вы сейчас сформулировали то, что Иосиф сказал в одном из своих интервью: «Я всегда полагал и до сих пор полагаю, что человеческое существо должно определять себя, в первую очередь, не этнически, не расой, не религией, не мировоззрением, не гражданством и не географической, какой бы она ни была, ситуацией, но прежде всего спрашивая себя: „Щедр ли я? Лгун ли я?“»

Перевод с английского Льва Лосева

МИХАИЛ ХЕЙФЕЦ [8] , ИЮЛЬ 2004, МОСКВА

Когда вы впервые услышали имя Иосифа Бродского?

В молодые годы у меня был друг (одно время — самый близкий мне человек), обладавший особым даром — Владилен Травинский, отставной милиционер, журналист, автор популярных тогда книжек про Черную Африку. Владька обладал совершенно удивительным природным талантом — организатора общественных сил. Вокруг него всегда крутилась куча необыкновенно интересных людей, и так «притягательно» этот человек был устроен, обладал таким чутьем на перспективные таланты, что они задерживались в его кругу надолго. Я без конца посещал его съемную квартирку на Пионерской улице и оказался к той компании «сопричастен»…

Через Травинского я познакомился с Борей Стругацким (тогда всего лишь — соавтором «Страны багровых туч»), с Мишей Шемякиным (для него Владька организовал самую первую в жизни этого художника персональную выставку в журнале «Звезда», где Травинский служил), да и с другими, впоследствии известными людьми…

Однажды Владька принес на службу, в редакцию «Звезды», десяток стихов, переписанных ручкой на листиках — едва ли не автографы неизвестного поэта. Откуда он их добыл — я не спрашивал, думаю, через Сэнди Конрада (Александра Кондратова). Было это примерно в конце 1959-го либо в начале 1960 года. Проглядев их, я понял с первого мига, что передо мной стихи поэта, о каком мечтает любое поколение. Там были юношеские стишки, которые Бродский потом всячески скрывал от публикаций — о них его поэтический учитель Евгений Рейн как-то упомянул: «Обычные геологические вирши»… Верно, но ведь Рейн и сам, причем сразу, с первого прочтения, прочувствовал необычность личности автора, особость его, ни на кого из пишущей братии в Ленинграде непохожего — потому и обратил на него внимание, потому выделил сразу — сам признался… Прощай, позабудь и не обессудь. А письма сожги, как мост.

Что необычного вы заметили в юношеских стихах Бродского?

Ну не соединял никто любовную лирику с таким тропом — «как мост»! Это прозвучало как взрыв из совершенно другой сферы. Из стихов про войну, что ли… И тот и другой жанры были нам привычны, но вот смешение вызывало эффект «балдежа»… Стихи заканчивались так: «Я счастлив за тех, которым с тобой, может быть, по пути…» От этого внезапного сомнения — «может быть» — мы и приходили тогда в возбуждение… Как выразился потом Яков Гордин, «успели вскочить в этот поезд»!

Каким Бродский показался поначалу?